Тихое звяканье фарфора в коридоре, становившееся все громче по мере приближения ее к гостиной, известило Адель о том, что через две-три секунды сюда принесут завтрак. Адель поспешно поставила графин в шкафчик, повернула в замке ключик и почти выбежала из комнаты, что было ей несвойственно. Ее волнистый пеньюар напоминал теперь два прозрачных вздымавшихся крыла, по плечам змеились серебристые волосы.

Неслышно прикрыв за собой дверь спальни, Адель прислонилась к ней и улыбнулась, явно довольная собой. „Надо будет, – решила она, – подобрать какое-нибудь подходящее утреннее платье, а после завтрака срочно заняться своим лицом и прической. Потом можно будет послать и за Мергатройдом”. Подходя к гардеробу, где висели ее платья, она все время твердила себе: „Хозяйка Фарли-Холл – это я! Я и никто другой. Надо, чтобы об этом знали все. И с сегодняшнего же дня! Конечно, очень мило со стороны моей сестры Оливии, что она так много взяла на себя по дому после того, как приехала сюда в феврале. Но настало время вернуть себе те обязанности по ведению хозяйства, которые сейчас в руках Оливии”.

– Я уже достаточно хорошо себя чувствую, чтобы взять бразды правления, – произнесла она вслух с полной уверенностью в правоте своих слов.

„К тому же, – продолжала она уже про себя, – Адаму наверняка это придется по душе”. При мысли о муже у нее перехватило горло. Адель нахмурилась. Придется ли ему это по душе? Ведь он считает ее дурочкой, не то что сестру, которая для него является образцом всего самого лучшего, что только может быть у женщины. В последнее время Адам все чаще казался ей человеком, окруженным стеной отчуждения и сдержанности. В сущности, он был таким и прежде. Ее снова зазнобило. В течение нескольких недель, встречаясь с ним, она видит в его глазах еще и скрытую угрозу, пугавшую ее. Его белесые глаза неотступно следили за ней. И глаза Оливии тоже. Они не догадываются, а между тем она – в свою очередь – следит за тем, как эти двое следят за ней и шепчутся по углам. Они наверняка в сговоре. И что-то против нее замышляют. Но раз она об этом знает, у них ничего не выйдет. Но ей нельзя терять бдительности. Адам, Оливия. Ее враги.

Галлюцинации снова завладели ею. С поспешностью и бешеной энергией Адель стала, одно за другим, вытаскивать платья и бросать их на пол, словно это были ненужные тряпки. Платье, которое она искала, все не попадалось. Это было особое платье, обладавшее особой силой. Она знала: стоит ей надеть его – и она снова станет полновластной хозяйкой Фарли-Холл. В этом Адель не сомневалась. И ведь платье где-то тут. Должно быть тут... если... если только Оливия его не украла. Как украла она ее господствующее положение в этом доме!

И Адель все доставала и отшвыривала платья и другую одежду, пока в шкафу уже ничего не осталось. Она долго смотрела на опустевший шкаф и затем отрешенно взглянула на гору платьев, возвышавшуюся на полу – шелк и атлас, жоржетт и шифон, бархат и шерсть. Разных цветов и оттенков. И все это валяется сейчас у нее под ногами.

Почему? – напряженно думает она. Почему все эти пеньюары, утренние платья и вечерние наряды брошены на пол? Она что-то искала. Но что? Она не помнила. Переступив через валявшуюся одежду, Адель двинулась к высокому зеркалу возле окна. Стоя перед ним, она принялась задумчиво играть со своими волосами, поднимая их над головой и затем позволяя им падать на спину. Она делала это медленно, повторяя – раз за разом – одни и те же движения и следя за тем, как меняется их цвет. Взгляд ее снова был отсутствующим, на лице не отражалось ни малейшего чувства – Адель опять впала в невменяемое состояние.

Эмма так торопилась, что почти вбежала в гостиную Адель Фарли в своих новых, начищенных до зеркального блеска, черных ботинках на пуговичках, она едва касалась пола; накрахмаленная белая нижняя юбка слегка потрескивала в полной тишине. Крепко держа в загрубевших от работы руках чересчур большой для нее серебряный поднос, Эмма старалась поднять его как можно выше, чтобы не натолкнуться на мебель.

Едва видное под поднятым подносом Эммино лицо сияло чистотой и светилось молодостью и здоровьем; светились и ее поразительные зеленые глаза – в них отражались ее живая и подвижная натура и недюжинный ум, которого не могли скрыть даже густые ресницы. Ее золотистые волосы, блестящие и гладко зачесанные, были по обыкновению уложены пучком на затылке, а „вдовий пик" сегодня казался особенно заметен – виной тому скорей всего был чепчик, оттенявший ее лицо подобно нимбу. Снежно-белый, жестко накрахмаленный, как и передник, он дополнялся столь же хрустящими манжетами и воротником платья – и все это было недавно куплено для нее в Лидсе Оливией Уэйнрайт. Само платье также появилось совсем недавно, но сшила его сама Эмма – из обрезков сукна с фабрики (их тоже дала ей Оливия). Эммина радость от нового наряда могла сравниться разве что с гордостью от улыбки одобрения на лице Оливии, когда та увидела, какая она рукодельница и какие чудеса может творить.

Новая одежда не только, при всей своей скромности, помогала развеять тот образ замарашки, забитой и запуганной, который привел в ужас Блэки, но и во многом оттеняла природную привлекательность Эммы. Сочетание белого и голубого, чистоты и безупречного вкуса, строгости и задорности (чего стоил один только кокетливый чепчик!) делало еще более выразительными черты лица, отчего девушка теперь казалась несколько старше своих лет. Но самое главное, перемена отразилась в ее манере держаться, заразительно отличавшаяся сейчас от той, какая была ей свойственна еще каких-то два месяца тому назад. Да и сегодня Эмма настороженно относилась к присутствию некоторых из членов семейства Фарли рядом с собой, как и вообще к своей работе в их доме, но это отношение она все же могла теперь хоть как-то контролировать, не то что прежде. А ведь она работала в прислугах уже целых два года. К примеру, она больше не испытывала прежнего панического страха, когда ей поручалось отправляться наверх, где располагались апартаменты хозяев. Ее робость пряталась под строгой сдержанностью: при этом выражение лица становилось настолько отстраненным и замкнутым, что со стороны казалось просто высокомерным. У любого другого в ее возрасте подобное поведение выглядело смехотворным, но не у Эммы – все, что она делала, казалось совершенно органичным. Теперь она обрела известную самоуверенность, которая при всей своей непрочности позволяла ей держаться с несколько наивным, но все же достоинством.

Перемены в Эммином поведении были вызваны целым рядом обстоятельств: наиболее очевидным, хотя, быть может, и не столь уж решающим в общем плане, являлось то особое настроение, которое не покидало Эмму с момента приезда в Фарли-Холл Оливии Уэйнрайт два месяца тому назад и начавшихся в особняке нововведений. Женщина безупречного характера, высоких моральных принципов и здравомыслящая, Оливия Уэйнрайт, при всей мягкости и деликатности, неукоснительно следовала своему пониманию хорошего и дурного и постоянно выходила из себя, сталкиваясь с явным проявлением средневековой грубости и жестокости. Сострадательная, она в то же время не была излишне мягкотелой. На нее не действовали уговоры или слезливые просьбы, взывавшие к ее благородству, весьма суровой внутренней порядочности. На самом деле она могла быть весьма суровой по отношению к тем, кого считала лодырем и попрошайкой: с резким неодобрением отзывалась она о некоторых так называемых достойных благотворительных организациях, так как, по ее мнению, последние приносили больше вреда, чем пользы, и фактически глупо расходовали те денежные пожертвования, которые к ним поступали. Однако Оливия Уэйнрайт люто ненавидела любую несправедливость и бессмысленную жестокость, особенно когда они были направлены против того, кто не мог себя защитить. Хотя ее взаимоотношения с прислугой являлись образцом требовательности и твердости, в них тем не менее присутствовало молчаливое доброжелательство: новая хозяйка признавала достоинство честного труда и умела его ценить. Более того, она была настоящей леди в лучшем смысле этого слова – образованная, с твердым понятием чести, утонченная, прекрасно воспитанная, державшаяся с достоинством и любезностью по отношению ко всем, включая прислугу.