Ричард Фарли, его отец, был типичным уроженцем Йоркшира, напористым и громогласным. Один из наиболее могущественных и богатых промышленников Северной Англии, он обладал интуицией заядлого игрока, чувствующего, когда надо не упустить свой шанс, проницательностью в деловых вопросах и умом, не уступавшим в остроте стальному лезвию бритвы. Как только выяснилось, что сын его считается в своем военном училище образцовым кадетом, отец не стал скупиться ни на моральную, ни на материальную поддержку. Так что, когда Адам изъявил желание поступить в кавалерийский полк (наездником он был превосходным), отец употребил все свое влияние, чтобы мечта сына сбылась. Богатство и политические связи Фарли-старшего обеспечили Адаму поступление в Четвертый гусарский полк. Двести фунтов стерлингов в год, в которые должен был обойтись патент на получение офицерского звания, не являлись для него сколько-нибудь серьезной помехой, так же как покупка двух лошадей и их содержание, не говоря уже о пони для игры в поло, которых он приобрел для своего младшего сына. Знаток человеческой души, он увидел в Адаме те качества, которые идеально соответствовали характеру настоящего солдата: острый ум, дисциплинированность, чувство чести и храбрость. Будучи не чужд романтики, Адам жаждал приключений за рубежами своей страны. Приверженец честолюбивой политики королевы Виктории, направленной на укрепление Британской империи, Адам Фарли горел желанием послужить родине и королеве.
Получив офицерское звание, он намеревался продолжать службу в Четвертом гусарском, когда в их семье произошло несчастье: утонул во время парусных состязаний старший сын Эдвард. Старый сквайр был безутешен. Он потребовал, чтобы младший брат занял место старшего. Характер мужчины, полагал он, проверяется его чувством долга. В данной ситуации, несмотря на тягу Адама к военной службе, долг повелевал ему вернуться в Йоркшир. Отец настаивал, чтобы сын стал наследником семейного дела – место, которое было уготовано для Эдварда. Теперь во главе промышленной империи Фарли предстояло стать Адаму.
В ушах Фарли-младшего снова зазвучал, преодолев толщу лет, голос отца:
– Хватит тебе гарцевать на лошади в своей гусарской форме и покорять туземцев в каких-то там забытых Богом землях! – гремел он, мужественно стараясь забыть о свалившейся на него трагедии и не выдать своего горя. Горя, которое Адам чувствовал всем сердцем – именно поэтому он, как ни трудно ему было идти против собственных устремлений, отказался от военной службы, подав в отставку. Шаг этот навсегда оставил в его душе чувство глубочайшего разочарования, но как офицер и джентльмен, связанный узами чести и долга перед семьей, он не мог поступить иначе. Свой сыновний долг он принял как положено – и должны были пройти годы, много лет, прежде чем ему стало ясно: его тогдашнее согласие с волей отца было ошибкой, и непоправимой. Сейчас он это понимал. Память о прошлом жгла его душу.
Осторожный стук в дверь прервал его воспоминания. В комнату торопливо вошел дворецкий с медным ящичком для угля.
– Чай будет подан через минуту, сэр, – доложил он.
– Спасибо, Мергатройд, – ответил сквайр. – Я бы попросил вас также зажечь лампы вон в том углу. – Произнося эти слова, Адам чиркнул спичкой и зажег стоявшую на столе керосиновую лампу.
Сев в кресло, он подвинул к себе список предстоявших на будущей неделе деловых встреч. Впрочем, он только скользнул по нему беглым взглядом, выражавшим отсутствие всякого интереса. Заседание редколлегии „Йоркшир морнинг газет” в Лидсе – в этой газетной компании у него был контрольный пакет акций. Затем ланч с покупателем сукна – тот специально приезжал из Лондона. Один из его наиболее важных клиентов. У него должно было даже остаться какое-то время, чтобы заглянуть по дороге в Лидс на текстильную фабрику в Фарли и поговорить с Вильсоном, управляющим, насчет успехов Джеральда, своего сына. Он подавил зевок – бизнес начинал его утомлять. Каждый день одно и то же. Никаких острых ощущений. В сущности, если хорошенько подумать, то их и раньше-то было не особенно много. Процесс „деланья” денег никогда его не увлекал – ни богатство, ни власть не являлись его целью. Все, чего он добился, было дело рук отца, а до него – деда. Так что он, Адам, всего лишь пожинал плоды чужого труда.
Конечно, он способствовал увеличению того состояния, которое унаследовал. Но ему все время казалось, что он тут не при чем: все, что случилось, случилось по воле счастливого случая, а не благодаря его способностям. Здесь, правда, Адам был не вполне справедлив по отношению к самому себе. У него проявлялось и деловое чутье, и хватка, которые, быть может, не являлись столь впечатляющими, как у отца, но тем не менее не уступали отцовским по существу. Адам считался жестким партнером на переговорах, при всех своих мягких манерах и вежливой речи, и некоторые из его коллег даже приписывали ему расчетливость и ловкость такого же масштаба, как у его отца, Ричарда Фарли.
Он отложил список предстоявших деловых встреч в сторону и запустил руку в волосы своим обычным нетерпеливым движением. Огонь в камине горел уже вовсю, и хотя тепло еще не наполнило все помещение библиотеки (оно было чересчур большим), сам вид ярко горящего пламени, языки которого так и лизали дымоход, согревал сердце, так что мало-помалу оно начало как бы оттаивать. Кругом уже не было больше прежней мрачности и темноты: при всей аскетичности обстановки и почти полном отсутствии всякого рода украшений комната выглядела все же уютной, в ней ощущалась мужская строгость, солидность, дань традициям и богатство – не только что нажитое, а унаследованное и устоявшееся.
Провозившись у камина, Мергатройд нерешительно приблизился к столу, за которым сидел хозяин, не обращавший на него никакого внимания. Дворецкий прочистил горло – и тут Адам, оторвавшись от балансового отчета издательской компании, который он проглядывал в преддверии завтрашней встречи, поднял голову.
– Да, Мергатройд, в чем дело?
– Я хотел узнать у вас, сэр, должна ли горничная готовить для миссис Уэйнрайт ту же комнату или нет? Серую в главном крыле? Она ей очень нравится, сквайр, мне это точно известно... Я всегда стараюсь, чтобы миссис Уэйнрайт было здесь как можно удобней.
На сей раз подобострастный тон дворецкого не вызвал у Адама привычного раздражения. Удивленный словами слуги, он даже не обратил внимания на тон, которым они были произнесены, молча уставившись на Мергатройда и тщетно пытаясь вспомнить то, что совсем, казалось, вылетело у него, занятого лишь своими собственными переживаниями, из головы. Ну да, конечно, как это он мог забыть, что сегодня к ним приезжает его свояченица?
Да-да, это будет как раз то, что надо, Мергатройд, – ответил Адам и быстро прибавил: – И, пожалуйста, выясните, что случилось с моим чаем? И еще сообщите мне, когда дети спустятся к завтраку. Сегодня я хотел бы их дождаться. – И Адам сухо кивнул, отпуская дворецкого.
– Все выясним, сэр, – заверил его Мергатройд, и по лицу его промелькнуло мстительное выражение, едва он переступил порог библиотеки и прикрыл за собою дверь. „Сейчас приду на кухню, – предвкушал он, – и задам этой Эмме как следует. Мало я ее проучил с утра, надо будет повторить урок! Она что, нарочно возится там с чаем, чтобы погубить репутацию дворецкого?”
Между тем Адам, открыв средний ящик стола, начал лихорадочно искать среди бумаг письмо Оливии к Адели. Сердечная тоска и постоянное копание в собственных переживаниях привели к тому, что он стал забывчивым. Недопустимо забывчивым. „Пора наконец выходить из этого состояния, – решил Адам, – поскольку оно грозит сделаться хроническим: в противном случае можно просто свихнуться. Как это произошло с той женщиной там, наверху”.
Большей частью Адаму удавалось заставлять себя не думать о психическом состоянии своей жены, относя ее странное поведение последних лет за счет обычных женских причуд, общей депрессии, ипохондрии и той особой склонности к туманным заключениям, которая была ей присуща всю жизнь. Сколько он ее знал, ее постоянно мучили страхи, преследовали всякого рода галлюцинации. Но он и их склонен был приписывать все тем же чисто женским фантазиям. Сейчас, с чувством остро шевельнувшейся в душе вины, он спросил себя: а не было ли такое отношение к жене порождено его стремлением оградить собственное спокойствие от всего неприятного. Ведь он никогда не хотел сознаться себе самому, что Адель, его Адель, возможно, теряет рассудок... Не думать о происходящем – значит, не испытывать необходимости смотреть в лицо реальности.
