«Должно быть, олень», — решил я, входя в церковь.

Внутри царил полумрак, разгоняемый тусклым светом свечей. Арочные своды и потолочные балки были расписаны белыми розами Тюдоров. В боковой капелле я увидел статую Пресвятой Девы, перед которой мерцала свеча.

«Королю Генриху это не понравилось бы», — отметил я про себя.

Опустившись на деревянную скамью, я предался воспоминаниям о своем невеселом детстве и об отце, с которым так и не сумел достичь понимания; свет угасающего дня, проникающий сквозь витражные окна, постепенно слабел. Перед внутренним взором стояло лицо отца, хмурое и неулыбчивое. Да, нрав у него был суровый. Откровенно говоря, даже став взрослым, я приезжал домой без особой радости.

Дверь отворилась, и вошел Джайлс. Постукивая палкой, он вошел в боковую капеллу, осенил себя крестом, взял свечу и зажег ее от той, что стояла перед статуей. Затем он подошел ко мне, тяжело опустился на скамью, а свечу поставил на пол.

— Красивая церковь. — Он повернулся ко мне. — В детстве я прислуживал в алтаре. Как и все мальчишки, я был горазд на всякие проказы. Вместе с другими сорванцами мы частенько ловили мышей, которые лакомились церковными свечами, впрягали их в крошечные повозки, что мастерили из щепок, и выпускали в нефе.

— Мне тоже доводилось прислуживать в алтаре, — с улыбкой вспомнил я. — Но увы, проказничать я себе не позволял и относился к своим обязанностям чрезвычайно серьезно.

— Однако впоследствии вы стали убежденным сторонником реформ, — заметил Джайлс, с любопытством глядя на меня.

— Да, я был горячим приверженцем изменений в церковной жизни. Сейчас мне самому трудно в это поверить. Думаю, в стане реформаторов я оказался потому, что привык подвергать все сомнению.

— Мне кажется, эта привычка не изменила вам и поныне.

— Возможно. Раньше я сомневался в установлениях старой церкви, сейчас я подвергаю сомнению целесообразность реформ.

— Это капелла Констеблов, — сказал Ренн, кивнув в сторону боковой капеллы.

— Ее установила семья сэра Роберта Констебла?

— Да. На протяжении веков они владели здесь землями. В этой церкви до сих пор ежедневно служат мессу за упокой их душ. Кстати, во времена моего детства здешний священник тоже принадлежал к семейству Констебл.

— Среди местных жителей Констеблы пользовались любовью?

— Ничуть. Все они отличались алчностью и притесняли местных крестьян без всякого снисхождения. И Роберт Констебл был ничуть не лучше остальных. Но он умер за свои убеждения и, полагаю, искупил этим все свои грехи.

«Подобная участь неминуемо ожидает и Бродерика», — подумал я, припоминая недавний разговор с сержантом Ликоном.

— Говорят, скелет Констебла до сих пор висит на городских воротах Халла, — произнес я вслух.

— Да. Так что нам не избежать этого тягостного зрелища.

Джайлс немного помолчал и заговорил вновь:

— После смерти отца я продал ферму Констеблам. Сам я жил в Йорке и не имел никакой возможности заниматься хозяйством. Так же, как и вы. Так что, если вы продадите ферму отца, вы не должны чувствовать себя виноватым.

— Вы правы. Но мне хотелось бы сохранить эту ферму в память об отце.

Джайлс пристально поглядел на меня и покачал головой.

— На вас навалилось слишком много бед, Мэтью. Сначала смерть отца, потом покушения таинственного врага. Ведь вы сказали, покушений было несколько?

— Три, если считать случай с колючим стеблем под седлом лошади, — произнес я, мгновение поколебавшись. — Или, точнее сказать, четыре. Ведь неведомый похититель документов явно хотел вышибить мне мозги. А неделю назад, в лагере для челяди, кто-то метнул в меня огромный вертел, на котором жарят мясо.

— Господи боже.

— А несколько дней спустя, когда я проходил через двор аббатства, кто-то выпустил из клетки медведя, который едва не разорвал меня на клочки.

— Еще того не легче.

— Скорее всего, тот, кто за мной охотится, думает, что я успел ознакомиться с содержимым шкатулки. На самом деле я лишь мельком проглядел несколько документов, лежавших сверху. Одним из них был парламентский акт, озаглавленный «Titulus Regulus», — добавил я после недолгого молчания.

— Тот самый, копию которого вы обнаружили в моей библиотеке?

— Да. Именно поэтому я посоветовал вам от него избавиться.

— А я-то никак не мог понять, почему вы сочли его столь опасным. А что еще было в этой таинственной шкатулке? — с откровенным любопытством осведомился Джайлс.

— Более ничего достойного упоминания.

— Упустив документы, вы наверняка навлекли на себя гнев Малеверера, — заметил Джайлс.

— Да, он просто рвал и метал. Более того, он сообщил о случившемся Тайному совету, так что я у них на дурном счету.

— И как только у вас хватило сил выдержать столько ударов? — мягко осведомился Джайлс. — Включая тот, что вы получили в Фулфорде?

— Человеку приходится выносить удары судьбы, ибо у него нет иного выбора, — пожал плечами я. — Полагаю, вы знаете это не хуже моего. Ведь с вами судьба тоже обошлась не слишком милостиво.

— Да, я многое перенес, — прошептал старик, потупив голову. — Господь посылает испытания всем своим чадам, и нам надлежит принимать их с кротостью и смирением. Но подчас, в минуты отчаяния, я думаю, что нередко эти испытания превышают меру человеческой выносливости.

Я поерзал на скамье, чувствуя, как затекла моя многострадальная шея.

— Пожалуй, нам пора возвращаться. Вскоре станет совсем темно.

— Позвольте мне пробыть здесь еще несколько минут, — попросил Джайлс. — Я хотел бы прочесть молитву.

— Разумеется. Я подожду вас у сигнальной башни.

Я вышел на воздух. Солнце уже скрылось за горизонтом, церковный двор погрузился в сумрак. Подойдя к склону холма, я поглядел на раскинувшийся внизу лагерь; огни многочисленных костров и факелов разгоняли темноту, все окна особняка были освещены. Наверняка мастер Крейк позаботился о том, чтобы король и королева, устроившись в своей временной резиденции, не испытывали ни малейшего неудобства.

Молитва, которую решил прочесть Джайлс, оказалась долгой. Я вдоволь налюбовался лагерем, обошел сигнальную башню, рассматривая, как она устроена, а друг мой все не появлялся.

Я нетерпеливо переминался с ноги на ногу, думая о том, что возвращаться придется в полной темноте. К тому же я ощутил, что мой мочевой пузырь переполнен. Оглядевшись по сторонам, я удостоверился, что рядом нет ни одной живой души, развязал штаны и со вздохом облегчения пустил струю. Закончив, я оглянулся и замер, точно громом пораженный. В десяти футах от меня стояла Дженнет Марлин в темном плаще с капюшоном. Губы ее были плотно сжаты, в руках она держала арбалет, нацелив стрелу прямо мне в сердце.

Лишившись дара речи, я наблюдал, как Дженнет слегка передвинула арбалет на плече. Мне оставалось лишь ждать, когда стрела вонзится в грудь. Однако Дженнет не торопилась.

— На этот раз вы от меня не уйдете, — бросила она, и голос ее резанул мой слух, словно скрип напильника.

За спиной Дженнет виднелась церковь, темный силуэт четко вырисовывался на фоне вечернего неба. Мягкий свет, льющийся из ее окон, казался таким приветливым и уютным.

Губы Дженнет тронуло подобие улыбки.

— Напрасно вы рассчитываете, что старик прибежит к вам на помощь.

— Что… что вы с ним сделали?

Она устремила на меня огромные глаза, в которых полыхал огонь ненависти.

— Не волнуйтесь, ваш друг цел и невредим. Я всего лишь закрыла церковную дверь, просунув в ручки крепкую палку. Так что ему придется посидеть взаперти. Я не убиваю тех, кто не заслужил смерти.

— А я, значит, заслужил? И за какие же провинности вы осудили меня на смерть?

Она не удостоила меня ответом, но арбалет в ее руках слегка дрогнул. Я понял, что сама она натянута туже, чем тетива, и с содроганием подумал о том, что рука ее каждый миг может сорваться.

Единственное мое спасение заключалось в том, чтобы отвлечь ее разговорами.