Пальмы и экзотические кустарники сплетались, образуя множество укромных уголков. Я подумал, что она могла скрыться от посторонних глаз по ту сторону живой изгороди, и представил, как она лежит на полотенце среди изумрудной травы. Я рванулся огибать чертову изгородь, но лишь вспугнул своим топотом какую-то женщину, которая, видимо, устроилась там позагорать. Она приподнялась, судорожно натянув на грудь спущенный верх бикини, и грозно уставилась на меня, будто уличая в подглядывании. Видимо, нечто подобное содержалось и в словах, что она прокричала мне в лицо на непонятном языке. Я извинился со всей учтивостью, на какую был способен, и ретировался в сторону бассейна, где валялся мой брошенный впопыхах кейс.

Дождавшись, когда ко мне подойдет официант, я жестом указал на пустовавшее кресло, которое она обычно занимала. Официант услужливо закивал, улыбнулся, показывая, что понял меня, и схватился за кейс, видимо, намереваясь поставить его на пустое кресло.

«Нет, нет, tidak, — энергично запротестовал я. — Женщина, что сидела здесь. Где она?»

Я полагал, что официант бара при гостиничном бассейне должен бы знать своих постоянных клиентов и их привычки, тем более когда речь шла о даме, у которой был такой приметный спутник — японец в строгом офисном костюме.

«Нет, нет, tidak», — бодро повторил он за мной.

«Да, так куда она ушла?» — при этом я энергично воспроизвел руками и плечами вопросительный жест, который, как я полагал, должен был быть понятен любому человеку.

Официант исправно скопировал мою нехитрую пантомиму и с идиотской улыбкой повторил мои слова: «Так куда она ушла?»

«Да, — подтвердил я. — Так куда?»

«Да, так куда», — вновь как попугай повторил он. Затем вопросительно пожал плечами, и на его лице расплылась загадочная улыбка чеширского кота из «Алисы в Стране чудес». Решив усилить впечатление, официант щелкнул пальцами и сказал: «Да». Ему, видите ли, было смешно.

Мне не оставалось ничего другого, как подавить тяжелый вздох и смириться с полным провалом моей теории о всезнайстве официантов при гостиничных бассейнах.

«Сэндвич с тунцом и кружку Bintang Bara?» — озвучил бармен мой всегдашний заказ.

Вздохнув, я лишь кивнул ему в ответ. Довольный достигнутым наконец пониманием, он рысью удалился.

Тем временем наступило четыре часа пополудни — время, когда к прелестной незнакомке всегда присоединялся ее спутник, — потом полпятого, пять. Однако ни она, ни он так и не появились. До крайности разочарованный, я поплелся в свой номер, принял душ, оделся и вышел. Я ощущал непреодолимое желание вырваться из отеля. Мне казалось, что, окунувшись в атмосферу города, я немного отвлекусь и развеюсь.

Стоял жаркий душный вечер, какие в Джакарте не редкость. Небо было сплошь заложено грозовыми тучами, угрожавшими каждую минуту пролиться обильным ливнем. Окунувшись в липкую духоту, я с интересом озирался — до этого мое пребывание на улице ограничивалось временем, необходимым для того, чтобы дойти до стоянки перед отелем, где я садился в закрепленный за мною джип, или вернуться в номер. Теперь же с непривычки к сутолоке оживленной улицы я первым делом чуть не попал под колеса бечака — трехколесного экипажа велорикши.

Я часто и много ездил по городу на служебном автомобиле, направляясь на деловые встречи, всегда с интересом разглядывал небольшие ящикообразные пассажирские кабины бечаков, разрисованные всеми цветами радуги, и находил их весьма колоритными. Это утверждало меня в мысли, что Индонезия — страна одаренных умельцев. Теперь же, терзаемый собственными переживаниями, я смотрел на них другими глазами.

Я вдруг заметил, что велорикша, чуть не сбивший меня, и его собратья по профессии — одетые в лохмотья бедняки, которые отчаянно конкурируют друг с другом за клиентов. Оглушая звоном колокольчиков, велорикши устремились ко мне в надежде привлечь к себе внимание. Опасаясь, что они и в самом деле меня собьют, я отступил на дальний край тротуара, вплотную приблизившись к темной и мрачной, как деготь, сточной канаве, забитой отбросами и издающей отчетливый запах мочи.

Присмотревшись, я заметил, что канава круто сбегает вниз, к одному из тех многочисленных каналов, которые построили еще в давние времена колонизаторы-голландцы. Вода в канале была стоячая, покрытая вязкой пленкой мерзкого зеленого оттенка, который ассоциируется с гниением и распадом; вонь от нее поднималась непередаваемая.

Глядя на эти застойные воды, я подумал, как нелепо, что такой изобретательный народ, как голландцы, сумевшие превратить топкие прибрежные земли у себя на родине в тучные пастбища, задались целью воспроизвести в этих широтах свой любимый Амстердам с его каналами. Здешний, джакартский канал был переполнен мусором и нечистотами.

Я даже почувствовал, что эти два элемента дренажной системы, канава и канал, различаются по запахам. Если сточная канава издавала стойкий «аромат», в котором кисловатый душок гниющих фруктов смешивался со стойким запахом мочи, то от канала шел более густой тягучий смрад, в котором преобладали невыносимая вонь человеческих экскрементов и миазмы гниения.

Я медленно пошел вдоль улицы, временами уворачиваясь от бечаков, снующих по краям проезжей части. Середина улицы была наводнена автомобилями и мотоциклами. Тут и там слышались пронзительные вопли клаксонов, чихали неисправные моторы, визжали тормоза, перекрывая остальной шум, ревели лишенные глушителей двигатели. Над разогретым асфальтом проезжей части улицы поднималась едкая вонь не до конца выгоревшего бензина, а над тротуаром во влажном воздухе висели клубы выхлопных газов. Весь этот уличный ад своим шумом и вонью начинал физически давить на меня.

Чувствуя себя окончательно разбитым, я на минуту остановился, чтобы перевести дух. Вдруг страшно захотелось, бросив свои дурацкие поиски, вернуться в тишину и благодать отеля. Но я собрал волю в кулак и напомнил себе, как многие недели жил в самой глуши амазонских джунглей, а потом еще в глинобитных хижинах крестьян на склонах Анд. Мне припомнились эти простые, неприхотливые, задавленные постоянной нищетой люди, чей дневной рацион ограничивался несколькими клубнями картофеля и горсткой бобов. Говоря о своих детях, они всегда упоминали не только живых, но и умерших, причем первых зачастую бывало куда меньше, чем вторых.

Потом мои мысли обратились к тем, кто делил со мной тяготы тех поездок, и, наконец, ко всем американцам, посещающим разные страны мира. Большинство из них, размышлял я, намеренно не желали видеть другие страны глазами тех, кто живет там всю жизнь. Внезапно меня пронзила мысль, что работа волонтера Корпуса мира — вернее, узы, что связали меня с людьми, которые щедро открывали мне душу, делились скудным достатком, с радостью принимали меня и дарили тепло своей привязанности и даже любви, — все это оставило глубокий след в моей душе.

Одиноко стоя на улице Джакарты в жаре сгущающихся сумерек, я засомневался: неужели я и впрямь уродился экономическим убийцей? Как я мог соблазниться столь жестокой ролью, беззастенчиво грабить всех этих бедняков — велорикш, выбивающихся из сил за кусок хлеба, молодых девушек и парней, прислуживающих мне в отеле, в офисах фирм и госучреждений, бедняков-крестьян, поливающих потом свои рисовые поля, рыбаков, швей, плотников, хозяев мелких магазинчиков?

Одно дело — быть благородным Робин Гудом, грабить богатых и раздавать все беднякам или, скажем, бесстрашным пиратом и охотиться за испанскими галеонами, трюмы которых ломятся от золота для королевской казны. Но обирать бедных?! А между тем именно в этом и состояла в конечном итоге моя задача: меня учили грабить бедных, чтобы передать награбленное богатым и получить за это щедрые комиссионные. Как же я мог этим заниматься? Как Чарли Иллингуэрту и всем ему подобным удавалось жить в мире со своей совестью?

В тот момент я ощутил личную ответственность за все, что мы делали. Мне пришлось признать, что годы, проведенные в Эквадоре, изменили мое мировоззрение, которое теперь резко отличалось от взглядов моих коллег — как, впрочем, и от мнения американских граждан, чьими налогами оплачивался труд мне подобных. Не знаю, хорошо это или плохо, но мне было ниспослано прозрение, которым обладали лишь немногие американцы.