Согласно ближайшей к описываемым событиям переписи 1900 г. во Львове насчитывалось 84 тыс. поляков, 45 тыс. евреев и только около 34 тыс. украинцев. Последние были самой малочисленной этнической общиной города, если не считать немцев. А теперь представьте шок, когда одним махом арестовывают шесть процентов украинцев города! Какими бы ужасами ни запугивали себя гении австрийской контрразведки, но не могла такая уйма народу оказаться русскими шпионами! Во-первых, в петербургском генеральном штабе просто не хватило бы денег для их подкупа. Во-вторых, столько секретных агентов и не нужно! Достаточно было завербовать несколько железнодорожников на станции, чтобы отслеживать маршруты движения воинских эшелонов, и двух-трех офицеров львовского гарнизона – желательно с безупречной немецкой родословной.
Тогда что это было? Геноцид?
Да! Геноцид! Другого определения не подберешь. И это доказывает еще одна перепись, уже польская, 1931 года. Согласно ее данным, с начала века количество поляков во Львове выросло более чем вдвое – до 198 тыс. Евреев – на 66% (45 тыс.). И только украинцев после всех «демографических» взрывов осталось почти столько же, сколько было в 1900 г., – 35 тыс. 173 чел. Последствия австрийской зачистки налицо!
Сегодня один из западноукраинских писателей, Юрий Андрухович, проживающий в Берлине, любит порассуждать о доброй «бабці Австрії», якобы обожавшей своих украинских «внучат». Ну и бабуся! Просто кровавая маньячка какая-то!
А как она действовала, рассказывают скупые архивные свидетельства. Комендант города Львова в 1915 г. генерал-майор Римль в рапорте главнокомандующему указал: «Проявляющиеся часто взгляды на партии и лица («умеренный русофил») принадлежат к области сказок; мое мнение подсказывает мне, что все «русофилы» являются радикальными и что следует их беспощадно уничтожать».
Проблема заключалась только в том, что русофила очень трудно было отличить от самого обычного аполитичного украинца. Особенно рядовому австрийскому военнослужащему.
Армия Австрии состояла из немецких, венгерских, чешских, польских, хорватских частей. Ее солдаты плохо понимали друг друга и окружающее население. Наверное, Франц Кафка с его «Процессом» и «Замком» мог родиться только в такой стране. Но в 1914 г. кафкианской была не литература, а сам жизнь.
В местечке Новые Стрелиски солдаты закололи Григория Вовка, стоявшего в своем саду и смотревшего на проходившие австрийские войска. Труп убитого палачи внесли в хату, которую тут же сожгли. В селе Бортники жандармы арестовали и увели четырех десятилетних мальчиков за то, что они смотрели на проезжавший поезд, – наверное, любопытные мальцы тоже показались «русскими шпионами».
Священник Григорий Качала вспоминал, как его допрашивали во львовской тюрьме: следователь «бросался на меня с кулаками, угрожая смертью и стараясь страхом заставить меня признаться, что я занимался пропагандой православия; но, получив от меня в десятый раз ответ, что я никакой пропагандой вообще не занимался, а только однажды прочел в церкви послание митрополита Шептицкого о православии без всяких комментариев, – он распорядился отвести меня обратно в камеру».
Еще одного подозреваемого, 74-летнего старика Михаила Зверка, взяли под стражу по доносу односельчанина за то, что он читал газету «Русское слово». «Из Львова в Талергоф, – рассказывал он, – ехали мы с понедельника до пятницы. В вагонах, рассчитанных на шесть лошадей или же сорок человек, находилось по 80 и более людей. Невозможная жара и страшно спертый воздух в вагонах без окон, казалось, убьет нас, пока доедем к месту назначения, в Талергофский ад.
Физические мучения, которым нас подвергали австрийские власти в начале нашего ареста, были злонамеренны. Чтобы усилить их, нам никоим образом не разрешалось слазить с вагона, дверь была наглухо заперта, даже естественные надобности приходилось удовлетворять в вагоне».
Конечным пунктом следования для большинства заключенных был концентрационный лагерь в австрийском городке Талергоф. Перед войной эта местность, окруженная со всех сторон Альпами, была никому не известна. Но с осени 1914-го она приобрела мрачную славу. Первый эшелон с арестантами прибыл сюда 4 сентября. Их размещали в бараках, где не было ничего, кроме нар. Места не хватало. Сразу после прибытия гнали в баню. Во дворе приказывали раздеться, одежду отдавали на дезинфекцию. После купания ее выдачи ждали на морозе часами.
Впрочем, от дезинфекции не было никакой пользы. Она казалась изощренным издевательством. Солому на нарах меняли очень редко – вся она кишела насекомыми. Конвоиры состояли в основном из уроженцев Боснии. Назначая на работы, лагерная администрация заставляла руками собирать лошадиный навоз. Этой повинности не мог избежать ни крестьянин, ни интеллигент, ни священник. Курить и читать строго запрещалось.
В декабре среди заключенных вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Ее причиной было то, что в один из самых холодных дней охрана решила вымыть в бане пятьсот человек. Половина их сразу же простудилась. Но несмотря на болезнь, народ продолжали гнать на работы. К вечеру все возвращались мокрые и усталые, а под утро многие не могли встать. Каждый день уносил тридцать-сорок жертв. Эпидемия свирепствовала до марта 1915 г. К этому времени из 7 тыс. заключенных умерло 1350 чел.
Талергофский рацион состоял из пятой части армейской хлебной порции на весь день. Утром получали отвар из фасоли, в полдень – такую же похлебку из свеклы. Иногда – соленую репу и кусок селедки. Посуду не выдавали. Каждый обходился как мог. Делал углубление в куске хлеба и наливал туда жидкость или, отбив у бутылки горлышко, использовал ее вместо котелка. Большинство оставалось вообще без обеда. Узники теряли физические силы, болели цингой. Многие, спасаясь от голодной смерти, попрошайничали – во время раздачи обеда перед бараками интеллигенции собирались крестьяне с просьбой уступить порцию, так как семьи более обеспеченных арестантов высылали своим родственникам посылки. Но по дороге из Галичины в Талергоф съестные припасы от долгой транспортировки часто портились, а то и вовсе пропадали. Тот, кто мог работать, имел какой-то шанс выжить. Но заболевшие были обречены на верную смерть.
Кроме общей тюрьмы, существовали еще и одиночные камеры. Галичанин, имевший несчастье назвать себя русским или сказать, что русский – его родной язык, попадал именно сюда. Боснийцы-конвоиры первым делом избивали его. А одному доктору постовой просто проколол штыком ногу в двух местах. В одиночке заключенному было запрещено даже смотреть через окошко – охранники тут же начинали колоть его штыком в лицо. Есть тут давали так мало, что выжить можно было только чудом.
Развлекаясь, лагерная администрация придумала еще одно истязание – подвешивание. Во дворе установили столбы. К ним на веревках, пропущенных под руками, цепляли жертв. Каждый висел приблизительно по два часа. «И так сорок восемь человек поочередно висели на этих столбах свыше двух суток», – вспоминал инженер Чиж. Эту пытку прекратили только после многочисленных просьб родственников арестантов.
Железнодорожный служащий из Станислава (нынешний Ивано-Франковск) Илья Гошовский попал в концентрационный лагерь вместе с женой и двумя дочерьми. Он вспоминал свои первые дни тут: «Солдаты всячески изводили женщин. Они умышленно сопровождали их в отхожие места и, окружив со всех сторон, позволяли себе не поддающиеся печатанию выходки, доводившие женщин до слез и истерики. Некому было пожаловаться, ибо начальник стражи, капитан-немец, был хуже своих подчиненных. В тот же день солдаты закололи троих крестьян, не знавших немецкого языка, за неисполнение приказаний, и тут же их зарыли в общую яму».
И все это происходило с людьми, которым даже не предъявили обвинение! Их только подозревали неизвестно в чем.
Страшная все-таки вещь – потеря исторической памяти! Если вы спросите нынешнего галичанина о сталинских репрессиях, он радостно закивает головой, но ничего не вспомнит о Талергофе. Так, словно его и не было. Между тем, листая списки жертв австрийского террора 1914—1917 гг., я встречал имена земляков и как минимум однофамильцев некоторых известных ныне выходцев из Галичины.
