Кулиш вернулся в Россию, помирился с женой и рванул вместе с ней по Волге на Кавказ в надежде подлечить расшатанные нервы. «Если ею овладеет Тургенев, я буду утешен хотя бы тем, что она живет с человеком, а не с животным», – заметил он.

Тургенев же восторженно пропагандировал теперь Марко Вовчок на Западе и рекомендовал Просперу Мериме, заявляя, что ее творения превосходят «Хижину дяди Тома». (По мне и то и другое стоит друг друга.) Сама же Мария Александровна в это время победоносно пленяла родственника Герцена – Александра Пассека. К ужасу его матери, называвшей Марию Вовчок «волчицей», юноша забросил карьеру и превратился в бледную тень любвеобильной «эмансипантки» при живом муже, развернувшей в Европе бурную личную жизнь «а-ля Екатерина II». Впрочем, вскоре опостылевший супруг был отослан назад в Украину, а Пассек умер от туберкулеза в 1866 году в Ницце. Годом позже за ним отправился в мир иной и «сосланный» законный муж, первым изведавший некогда чары этой загадочной дамы, а теперь своей смертью укрепивший ее репутацию «роковой женщины».

В 1867 году мы застаем Марко Вовчок уже в Петербурге в объятиях Дмитрия Писарева. Ну, этого-то она не возьмет… Как бы не так! Неукротимый критик, властитель дум нигилистов, не прекращавший своих литературных битв с правительством даже во время отсидки в Петропавловской крепости, куда книги ему носили мешками, тает в ручках Марии Маркович, как воск. Человек, сокрушавший Островских и Пушкиных, теперь превращается в полную размазню: «Я весь полностью отдался тебе, я не могу и не хочу забрать себя назад, я не имею и не хочу жизни без тебя, и в то же время я всегда вижу, как висит у меня над головой опасность разрыва наших отношений».

Эта женщина действительно втягивала мужчин, как черная дыра.

В конце июня любовники едут в Ригу, а потом перебираются на дачу. Веселый Писарев отправляется купаться вместе с пятнадцатилетним сыном своей возлюбленной – Богданом и уверенно бросается в балтийские волны. Когда оставшийся на берегу подросток поднимает голову, пловца уже нет на поверхности. Рыбаки находят труп только через час.

В Петербурге эта смерть сразу же вызывает нелицеприятные комментарии в кругах журналистов. «Эта отвратительная игра в кошки-мышки, – пишет сотрудник «Дела» Шеллер-Михайлов, – закончилась тем, что человек утонул в месте, где мель тянется на версту». Какая игра? Неужели у Марко Вовчок по ее обыкновению был еще какой-то «запасной» роман, о котором стало известно Писареву во время совместного путешествия? И неужели он утонул в «состоянии душевного разлада», как утверждал его знакомый Благосветлов? Загадка так и осталась нераскрытой. Известно лишь, что накануне рижского вояжа Писарев выглядел очень счастливым. Видевший его тогда в «Отечественных записках» Скабичевский вспоминал: «Он влетел в редакцию такой веселый… «наверное, – подумал я мимоходом, – он дождался праздника своей любви!»

Конец литературной карьеры Марко Вовчок, как ни странно, положили женщины. Причем такого же поля ягоды, как и она – прогрессивнейшие и эмансипированнейшие феминистки тех славных дней. В результате слишком ускорившегося прогресса их расплодилось так много, что работы на всех уже не хватало и они вступили в жестокую междоусобную грызню.

В 1871 году, используя свои связи, Мария Маркович открывает журнал «Переводы лучших европейских писателей». На работу она принимает только женщин. Принципиально. И никаких мужчин, которые так некстати тонут и умирают от туберкулеза. Правда, деньги на затею дает все-таки представитель сильного пола – издатель Звонарев.

Активность Марко Вовчок вызвала переполох на рынке переводов. Борьбу с ней возглавила другая шестидесятница – Людмила Шелгунова, работавшая в конкурирующем издательстве Вольфа. Она обвинила Маркович в том, что та эксплуатирует молодых переводчиц, не выплачивая им полностью гонорары. Но эту атаку удалось отбить. Вторая же была смертельной. Ее провел женский издательский кружок Н. В. Стасовой и М. В. Трубниковой.

Когда у Марко Вовчок не хватало времени, они использовала помощниц, ставя на титуле очередной книги «Перевод под редакцией Марко Вовчок». Но одна из созданных таким образом новинок – сказки Андерсена – поступила в продажу без оговорки «под редакцией». Вдохновитель «передвижников» Стасов сравнил ее с переводом тех же сказок, сделанным его сестрой тремя годами раньше, и установил, что именно его использовала, слегка переработав, Марко Вовчок. В «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась обличительная статья с недвусмысленными обвинениями в плагиате. Газеты с удовольствием раздували все перипетии скандала. Авторитетная комиссия из восемнадцати (!) писателей и юристов подтвердила обвинения Стасова. Мария Маркович утратила свою репутацию и издание, которое возглавляла. Это был крах, фактически вычеркнувший писательницу из русской литературы и оставивший ей скромное место сочинительницы народных рассказов на украинском языке.

Недруги Марко Вовчок из числа ее украинских завистниц могли теперь ликовать. Например, мать Леси Украинки писательница Олена Пчилка некогда назвала свою литературную соперницу «нахабною кацапкою, що вкрала українську личину… (По происхождению Марко Вовчок русская. – О. Б.) Бо справді, яке-то колись було неславне для української мови й літератури переконання, що нібито якась перша-ліпша кацапка, зроду не чувши української мови, ледве захотіла, у два дні перейняла мову зо всіма найтонкішими її властивостями… Далебі, це зневажало українську мову; що ж то за така осібна характерна мова й письменність, коли всякий чужосторонець возьме й зараз писатиме, та ще як досконало».

Мысль не только не бесспорная, но просто злобно провинциальная. Я же не стану упрекать Марко Вовчок ни в чем. В конце концов она перехитрила саму себя.

Водку можно не любить. Водку можно презирать. Водку можно даже не пить, как это делаю я. Но если вы собрались заниматься политикой к Востоку от Бреста, помните: не учитывать ее в этих местах так же преступно, как морозы и «авось». Она строила империи, свергала династии и брала города.

Славяне пили всегда. Первым славянским словом, подаренным мировой цивилизации, было не «спутник» и не «матрешка», а «мед». Византийский дипломат Приск Панийский, отправившийся в середине V века послом к знаменитому гунну Аттиле, встретил по дороге симпатичных туземцев. Они покатали его на лодке долбленке, предложили красивых женщин «для соития» и угостили чудным хмельным пойлом, название которого Приск запомнил навсегда – «медос». Это были наши предки.

Предки эти были еще тихие и мирные. Но уже через два поколения они так разошлись, что превратили Византийскую империю в пылающую усадьбу, откуда каждый тащил все что мог. Причина превращения добродушных славян в беспощадных завоевателей до сих пор не объяснена историками. Между тем она буквально лежит на поверхности – внезапный дефицит алкоголя.

Образ жизни славян отличала спартанская простота. С весны общинники выжигали участок леса и засевали его рожью. В конце лета – урожай собирали и начиналась гульба. Собственно, ради этого интересного момента и жили. Ни театра, ни ипподрома, ни тем более показа мод еще не существовало. Пахали, чтобы расслабиться. Бражничанье с распеванием застольных песен составляло смысл существования и основной жанр народной культуры.

Готовить мед просто. Не нужно ни перегонного куба, ни холодильника, ни огня. Только кадка и естественное брожение. Смешанный с малиновым или брусничным соком пчелиный мед «доходил» сам собой, отчего и назывался «ставленным». Беда была в другом – готового продукта приходилось ждать десять – пятнадцать лет.

Пока славян было мало – меда для ритуального зимнего пьянства хватало на всех. Но у каждого имелось трое-пятеро детишек – и так в каждом поколении. Причем закуски по-прежнему хватало – капустки, кислых лесных яблочек, свининки («Славяне» – народ, который пасет свиней, как мы овец», – отмечал один арабский путешественник), а вот меда – его-то и не оказалось в минимально необходимом количестве.