Приказ, о котором говорил Голубович, был развешан по Киеву 26 апреля за подписью немецкого генерал-фельдмаршала Эйхгорна. Согласно ему, все уголовные преступления на территории Украины выборочно могли подлежать германскому военно-полевому суду при сохранении параллельной работы украинской правовой системы. Немцы умели работать крайне оперативно – они давали понять, что все «интересные» для них дела будут рассматривать лично. Премьер-министр Голубович понял намек, заявив, что приказ о военно-полевых судах появился из-за похищения Доброго. Слушать его полуоговорки (дескать, наш банкир, что хотим, то с ним и делаем) было просто смешно. Впрочем, немцы и не собирались слушать – директор банка играл настолько важную роль в финансовых отношениях между Украиной и Германией, что был скорее «их» человеком. И воровать его кому попало, даже членам украинского правительства, фельдмаршал Эйхгорн не позволил бы ни за что!

28 апреля 1918 г. в зал киевского Педагогического музея, где заседала Центральная рада, вошел красивый, как Бог, немецкий лейтенант (все офицеры кайзеровской армии были писаные красавцы) и на чистом русском языке, слегка запинаясь, скомандовал: «Именем германского правительства приказываю вам всем поднять руки вверх!»

Неожиданно выяснилось, что депутаты «першого українського парляменту» прекрасно понимают по-русски. Особенно когда команды на этом языке отдает немецкий офицер. В полном составе рада послушно подняла руки. Получилось что-то вроде финальной сцены из гоголевского «Ревизора» – все молчали. Депутат от «Бунда» Моисей Рафес так и застыл на трибуне, где только что произносил речь о вреде германского империализма, мешающего рабочему классу праздновать 1 мая. А украинский социал-демократ Порш с перепугу даже встал, держа в левой руке шляпу и кипу газет, которые он минуту назад читал, а в правой – на уровне глаз – раскуренную папиросу. Папироса дымила, как пушка. Это было все, что могла в данный момент противопоставить прогрессивная рада реакционной кайзеровской военщине.

Кто о чем думал в это томительное историческое мгновение, осталось неизвестным. Может быть, вообще никто ни о чем не думал. Всем было очень страшно. Даже лейтенанту, больше всего на свете боявшемуся не выполнить приказание командования.

И только председательствующий Михаил Грушевский – похожий на Черномора бородач в профессорских очках – повел себя не так, как все. Он единственный не только не поднял руки, но даже демонстративно положил их перед собой на стол. Возможно, лейтенант напомнил Грушевскому кого-то из его вчерашних львовских студентов, которых вредный профессор привык нещадно шпынять. Возможно, «лукавый дедок», как назовет его в своих стихах украинский поэт Александр Олесь, не успел испугаться. Возможно, была еще какая-нибудь важная причина, например уязвленное национальное чувство. Но только известный политический деятель с внешностью извозчика-ломовика неожиданно набрался духу и произнес свою последнюю в тот день историческую фразу: «Я тут голова зборів і закликаю вас до порядку». «Паршивому лейтенантику» (так обзовет его в своих мемуарах присутствовавший в зале писатель-депутат Винниченко) такая наглость не понравилась. С бледным лицом, но тоном, не терпящим возражений, он отрезал: «Теперь я распоряжаюсь, а не вы. Поднимите, пожалуйста, руки вверх!»

Тут-то и выяснилось, кто дирижер оркестра. Грушевский, правда, так и не убрал ладони со стола. Но на него уже никто не обращал внимания. Тем более что воспитательный процесс в Педагогическом музее только начинался. Зал заседания постепенно заполняли солдаты. Слышались крики «Хальт!» и грохот прикладов. По паркету глухо стучали кованые сапоги. Вошли еще двое офицеров – один из них, видимо, старший в чине от того, который говорил по-русски. Шум стих. В воцарившейся тишине снова раздался голос немецкого лейтенанта: «Вы все скоро разойдетесь по домам. Нам нужно только арестовать господ Ткаченко (министр внутренних дел), Любинского (министр иностранных дел), Жуковского (военный министр), Гаевского (директор департамента Министерства внутренних дел) и Ковалевского (министр земельных дел). Покажите мне их, пожалуйста». Последняя фраза была адресована председательствующему. «Я их не вижу», – ответил Грушевский. Действительно, в зале были только Любинский и Гаевский. Их тут же вывели.

Остальные остались сидеть с поднятыми руками. Старший в чине офицер что-то сказал по-немецки младшему. Тот перевел: «У кого есть револьверы, отдайте сейчас, потому что кто не отдаст, будет строго наказан. После у всех будет ревизия». «Я протестую против ревизии парламента!» – взмолился Грушевский. «Будьте спокойны, пожалуйста!» – осадил его лейтенант.

Происходящее чертовски напоминало сцену из американского боевика, когда полиция накрывает банду чикагских гангстеров. Двое или трое из депутатов встали с мест и положили свои «шпалеры» на стол возле лейтенанта. Только после этого депутатскому «хору» разрешили опустить руки. По одному, как нашкодивших котов, немцы стали выпускать членов Центральной рады в соседнюю секретарскую комнату, предварительно требуя назвать имя и домашний адрес. А потом, обыскав, переписав и пересчитав всех, выпустили на улицу – «вольно», как утверждал корреспондент киевской газеты «Народная воля», чей номер выйдет через два дня после описываемых событий, 30 апреля.

Было примерно пять вечера. Вся процедура заняла полтора часа. На Владимирской улице собралась толпа народа. Но за членов рады никто и не подумал вступаться. Да и вообще мало кто что-либо понимал. Даже Грушевский в расстроенных чувствах отправился домой.

Министра иностранных дел Любинского и начальника админдепартамента МВД Гаевского в закрытых автомобилях отправили в сторону Лукьяновской тюрьмы. Вслед за арестованными умчался визжащий немецкий броневик. Потом немцы сняли расставленные на всякий случай пулеметы, а вместо них к зданию Центральной рады подъехала полевая кухня – кормить проголодавшихся солдат. Мирный дымок поднялся над Владимирской улицей, и никто бы даже не подумал, что совсем недавно тут, где теперь так аппетитно пахнет гуляшом, гремел такой роскошный международный скандал!

А на следующий день, 29 апреля, в Киеве произошла смена власти. Верховным правителем Украины отныне стал гетман Павел Скоропадский. Центральная рада, естественно, считала это военным переворотом, а гетман – легитимным актом, ведь избрали его гласным голосованием всеукраинского съезда хлеборобов – в центре Киева на Николаевской улице. Правда, в здании цирка.

Гетман не скрывал, что все происходящее смахивает на цирковое представление. Свой «переворот» в мемуарах он описывает с простодушной откровенностью: «Наступила ночь. За мною не было еще ни одного учреждения существенной важности. Между тем немцы как-то начали смотреть на дело мрачно. Они считали, что если я не буду в состоянии лично занять казенное здание (министерство какое-нибудь), если государственный банк не будет взят моими приверженцами, мое дело будет проиграно. Я приказал собрать все, что осталось у меня, и захватить во что бы то ни стало участок на Липках, где помещалось Военное министерство, Министерство внутренних дел и Государственный банк. Приблизительно часа в два ночи это было сделано. Но для прочного занятия его было мало сил. Генерал Греков, товарищ военного министра, исчез. Начальник генерального штаба, полковник Сливинский, заявил, что переходит на мою сторону. Дивизион, охранявший Раду, был также за меня».

Из сказанного можно судить, каким на самом деле авторитетом пользовались Грушевский, Голубович и режим, гордо именовавший себя Центральной радой. Смена власти прошла абсолютно бескровно, если не считать того, что один сечевой стрелец в состоянии нервного срыва попытался проткнуть штыком Грушевского, но только оцарапал его жену. Председателю Центральной рады было так стыдно осознавать это, что в своих воспоминаниях он назвал украинского солдата, еще вчера охранявшего его, «якимсь москалем». Хотя всех «москалей» со штыками немцы выгнали из Киева двумя месяцами ранее, когда привезли Грушевского править Украиной.