И он обрушил сапог на хрупкую кружевную корочку талого снега. Но в тот же миг Намджил, стряхнув с плеч шубу, словно алая молния, бросился на Хонгора, однако тут же рухнул плашмя, отброшенный таким сильным толчком, что мало кто смог бы удержаться на ногах.

– Стой, Намджил! Стой, Хонгор! – в один голос крикнули лама и Цецен.

Но этих двоих уже не могла остановить никакая сила. Пастухи, навалившиеся было на Хонгора, отлетели прочь, будто овцы, которых разметал разъяренный кочкар, а на лице у Намджила, поднятого с земли Эльбеком, было только одно выражение – смертельной ненависти.

И снова Эрле показалось, что дело здесь не только в сиюминутной ссоре, а в чем-то более глубоком, давнем, незабываемом и непримиримом – в борьбе за власть, или землю, или что-то еще, чего она не понимает и не поймет никогда, ибо все здесь чужое ей: и эти люди, и страсти, снедающие их, и даже Хонгор…

Внезапно с нее словно бы слетела пелена. Пелена заботы, ласки, нежности и любви, которой Хонгор окутал ее с первой встречи. И с обжигающей, горькой ясностью Лиза поняла: она не Эрле и никогда не жить ей жизнью Эрле! Она выздоровела от страха; она больше не боится одиночества; она хочет вернуться к себе прежней; она хочет уйти отсюда.

Обуреваемая этим внезапным желанием оказаться как можно дальше, Эрле повернулась и пошла было прочь, не разбирая дороги, но чья-то рука вцепилась ей в плечо. И Анзан прошипела, словно змея перед тем, как ужалить:

– Стой! Стой и смотри! Ведь он сражается за тебя… О Эрлик-Номин-хан, покарай ее за все беды, которые она нам принесла!

Шепот Анзан оборвался коротким рыданием, но она не выпустила руку Эрле и вынудила ее стоять на месте.

Намджил поднялся с земли и, развязав широкий, богато расшитый пояс, сбросил алый бешмет, весь измаранный на спине черной землею. Глядя на него, скинул шубу и бешмет Хонгор. И оба противника предстали друг перед другом обнаженными по пояс, явив взорам смуглый торс и тяжелые клубы мышц Хонгора и худощавое, подвижное тело Намджила.

Цецен рядом с Эрле озабоченно прищелкнул языком, и та догадалась, что он тревожится о своем брате. Но разве не выглядел Хонгор сильнее и крепче своего врага?..

Они схватились.

Эрле приходилось видеть, как боролись калмыки, но там были забавные игрища, а здесь схватка, жестокая, злобная, не на жизнь, а на смерть, ибо во гневе человек слеп, как бык в ярости. И хотя Эрле ничего не понимала в искусстве боя, она скоро сообразила, почему забеспокоился Цецен: тяжелую силу Хонгора быстро утомила верткая упругость Намджила. Не зря он был прозван Молнией! Как ни гнул, как ни давил врага Хонгор, пусть тот даже оставлял лопатками след на земле, Намджилу всегда удавалось выскользнуть, вывернуться и при этом так заломить руку, плечо Хонгора, что по его лицу пробегала судорога боли и он ослаблял хватку. Все чаще он был вынужден не нападать, а обороняться!

Лицо Хонгора металось перед глазами Эрле – напряженное, искаженное, порою даже изуродованное ненавистью, – а Намджил вился вокруг противника, будто ящерица; и казалось, не будет конца этим мгновенным победам и поражениям то одного, то другого.

Эрле, все еще сдерживаемая рукою Анзан, окаменела, почти незрячими глазами глядя на смертельный поединок, почти ничего не слыша, как вдруг Анзан резко, пронзительно вскрикнула. И этот полный ужаса крик, повторенный десятками уст, разбудил Эрле от ее полусна-полузабытья.

Она встрепенулась, вскинулась… Хонгор стоял на одном колене, тяжело вздымая блестящую от пота грудь, а через другое его колено было перекинуто тело Намджила с бессильно повисшими руками и вытянутыми ногами. Голова его как-то нелепо повернулась, будто Намджил силился заглянуть себе за левое плечо. Эрле услыхала помертвевший шепот Цецена:

– Шея! Хонгор сломал ему шею…

И вопль Эльбека:

– Брат, брат!.. Он мертв, он убит!

Чудилось, сколько ни проживет Лиза, как ни ожесточится ее сердце, как ни будет она тщиться гнать от себя былое, из его клубящейся тьмы вечно будут возвращаться к ней воспоминания об этом дне…

Сначала хоронили Намджила.

Эльбек, словно обезумев, кричал, что должен привезти к хану мертвое тело, а если нет, то хотя бы окропить его хладеющие члены горячей кровью убийцы, так что по знаку ламы несколько самых крепких табунщиков принуждены были схватить молодого калмыка и держать его, не отпуская, пока судороги неистовой злобы не сменились тихим, покорным отчаянием.

Хонгор все это время стоял неподвижно, безропотно снося проклятия Эльбека, и видно было, что он не шелохнется, даже если Эльбек, разметав пастухов, бросится на него с ножом. Глаза Хонгора были устремлены на Эрле.

Она стояла все там же, рядом с Анзан, сама не заметив, как схватила ее за руку, и вот, будто сестры, будто подруги, они застыли, видя среди царившей вокруг сумятицы одного лишь Хонгора. Но Анзан, жадно ловившая взор мужа, была обделена им и только тихонько постанывала, крепче и крепче стискивая холодные пальцы той, на которую неотрывно смотрел Хонгор.

Эрле тоже не сводила с него глаз. Боже, чего бы ни отдала она сейчас, чтобы хоть искорку прежней любви ощутить в себе и взглядом передать Хонгору, согреть его! Только страх и жалость мучили ее. Точно так же она могла бы жалеть и вовсе чужого ей человека… И, наверное, Хонгор что-то понял, потому что он вдруг медленно опустил веки, все больше бледнея, а потом поднял с земли шубу, накинул на обнаженные плечи и, резко повернувшись, пошел прочь.

Эрле проводила его взглядом, но не двинулась с места, смиренно опустила глаза.

Если Хонгор сейчас вскочит на верного златоногого Алтана и пустится искать спасения в степи, женщина не должна стать на его пути, не должна помешать ему. Довольно претерпел он из-за нее!

Когда Эрле решилась поднять взгляд, Хонгора не было видно.

Эльбек понуро стоял на коленях над телом мертвого брата; а лама, вынув из складок своего черного одеяния плоское серебряное зеркальце, установил его на земле и песком из шелкового мешочка отсыпал дорожку к нему от тела покойника, так пристально вглядываясь в узенькую полоску, будто надеялся различить на ней какие-то следы.

Так оно и было. Но отсутствие следов души Намджила означало, что душа сия все еще витала над покинутым телом, не желая от него улетать, потому что, верно, не прямой путь должен был вести ее к Верховному Судии умерших; и ламе еще предстояло выведать, какой же этот путь.

Лама велел подать свой тулум, откуда вынул свиток тонкой пожелтевшей бумаги, испещренной с обеих сторон некими значками, и принялся его внимательно разглядывать. Эрле, разумеется, было неведомо, что там изложены и описаны те пути, по коим должна путешествовать душа к подножию престола Эрлик-Номин-хана, туда, где черные и белые тенгри будут считать черные и белые дела, свершенные при жизни покойного. Имя, год и дата рождения, день и час кончины определяют вид похорон. На иного падет жребий быть растерзанным хищными зверями и птицами, другому – быть съедену рыбами, третий сжигается в пепел, счастливого предают земле.

Счастлив был и Намджил, ибо зимнее солнце еще не обратилось к закату, когда тело его обернули кошмою и зарыли в землю со всем воинским снаряжением: саблей, седлом, луком и стрелою. А над местом погребения воздвигли четыре шеста, обращенные на все стороны ветра.

Однако не успел свершиться печальный обряд, лама вновь взялся за свой пергаментный свиток и углубился в изучение черных значков. Теперь, упокоив тело мертвого, нужно было утешить его душу, ждущую отмщения, и отдать дань справедливости.

Привезти сюда, в улус, ханский суд или явиться с убийцей в ханскую ставку необходимости не было, ибо древний закон степи гласил, не допуская оговорок: за убийство – смерть, какую укажет ему божество, распорядитель судеб, чью волю должен угадать и изречь служитель бога. И предписано свершить сие в самый день убийства, чтобы обе души – жертвы и губителя – враз предстали пред небесным судом после того, как свершится правосудие земное.