Одного из них Эрле увидела сразу – бритоголового ламу в черном халате с белой повязкой через плечо. Рядом стоял высокий и крепкий калмык лет сорока с суровым худым лицом, в богато расшитом алом бешмете, на который была накинута каракулевая доха, блестящая под солнцем, в черно-буром лисьем малахае. Эрле еще не видела столь роскошно одетого степняка и не сразу отвела от него взгляд.
– Это Намджил, брат жены нашего хана, – шепнул ей Хонгор. – Его прозвали Молния, ибо он вспыльчив, как небесный огонь.
Эрле чуть усмехнулась, но улыбка сошла с ее лица, когда она наткнулась на ненавидящий взгляд Анзан. Эрле шагнула в сторону, пытаясь укрыться за спинами, но в это время стоящие перед нею расступились, пропуская в круг молоденькую Со, дочь Цецена (имя ее означало «солнце»), и Эрле оказалась рядом с танцующими.
Вместе с хорошенькой, улыбчивой Со в кругу стоял юноша в черном бешмете и черной шапке, такой же роскошной, как у Намджила, только еще украшенной полосой белого меха. Очевидно, это и был третий посланец хана. Лица его Эрле не разглядела, потому что он как раз выделывал фигуру более сложную, чем движения других танцовщиков: низко нагнув голову, почти не отрывая от земли согнутые в коленях ноги, он так широко и плавно размахивал руками, что напоминал беркута, парящего над степью.
Это вызвало восторг зрителей, удостоивших танцовщика одобрительных криков:
– Словно птица пари!
Шум утих. Но прежде чем продолжить танец, юноша стремительно выбросил вперед руку и коснулся плеча Эрле, замершей как раз напротив него.
Так и не успевшая потанцевать Со, обидчиво поджав губы, ускользнула в толпу, а у Эрле вдруг отказались служить ноги, и она вышла в круг не прежде, чем кто-то подтолкнул ее в спину.
Юноша сжал ее пальцы в своей руке и вновь пошел по кругу, то семеня, как дудак, то высоко вскидывая колени, а Эрле тащилась за ним, словно больная верблюдица на привязи, зная, что, если он выпустит ее руку, она тотчас рухнет наземь и в голос завопит от ужаса.
Наконец юноша остановился, награжденный восхищенными кликами, но домбрчи не перестал играть, а перешел к многосложным чатрам [42] в честь гостя, собою прекрасного, как южный ветер, и танцующего, словно жеребец пред ждущей его кобылицей. Одно слово домбрчи произносил чаще других, превознося до небес молодого родича хана, владыки владык.
Это было имя юноши.
– Эльбек, – раздавалось то и дело, – Эльбек…
И каждый раз Эрле казалось, что ей на плечи опускается плеть. И снова. И снова. И еще раз!
– Эльбек… Эльбек…
Так он все же настиг ее, седой беркут!
– Твой глаз верен и на охоте, и в бою, и в пляске, Эльбек, брат мой, – раздался вдруг тягучий, надменный голос. – Как же ты разглядел ее? Ведь по одежде посмотреть – настоящая калмычка.
Намджил, приблизившись, с веселым любопытством переводил взор с брата на оцепеневшую девушку.
– Одета ты хорошо, на рабыню никак не похожа. У кого ты здесь живешь? И как попала сюда из земель русской ханши?
Эрле молчала, глядя как завороженная на лукавый блеск его узких глаз.
Люди вокруг задвигались, пропуская кого-то, и Эрле заметила, что к ней пробирается Хонгор, а за ним проталкивается Цецен, пытаясь что-то сказать своему двоюродному брату. Но Хонгор словно бы и не слышал ничего. Цецен, видимо отчаявшись, растерянно оглянулся, развел руками…
Хонгор в это время оказался почти рядом с Намджилом, но и рта не успел открыть, как вдруг Анзан выкрикнула:
– Она живет в кибитке Хонгора, сына Овше, и служит ему и его жене!
Дружный возглас негодования пронесся по толпе.
Да… Совсем, видно, плохие дни настали в Великой Степи, коль женщина осмелилась вдруг возвысить голос прилюдно, да еще и обратиться к ханскому свояку, да еще в присутствии своего господина, мужа! Не то что заговорить при собрании мужчин, ей нельзя перейти дорогу мужчине, высыпать мусор перед ним. Нельзя даже перешагнуть через брошенную плеть или укрюк, задеть их полою своего платья. Позор, позор тому мужу, чья женщина не знает своего места!
Намджил, сделав вид, что ничего не слышит, продолжал вопросительно глядеть в смятенное лицо Эрле, но она успела заметить, как сверкнули злорадно глаза Эльбека: он-то ни слова не пропустил мимо ушей! И не удержался, чтобы не засмеяться, чтобы не бросить как бы в пространство, как бы ни к кому не обращаясь:
– Знавал я, знавал наездников, которым не то что бабы норовистой, но и кобылицы дикой не объездить!
– А научился ли ты бить нагайкой поперек волчьего носа, что берешься старших учить уму-разуму? – послышался спокойный голос Хонгора. – И не хохочи так: глядишь, пояс развяжется [43].
– Не очень-то почтителен ты к родичам своего хана, – обронил Намджил. – Не больно-то почтителен к гостям!
– Гостям честь в моем улусе, – почтительно склонил голову Хонгор, но от слов Эльбека вздернулся, словно его ожгли кнутом по плечам.
– В твоем улусе?! А я слышал, что ты бросил свой улус и живешь теперь в прогнившем джолуме, где и держишь рабыней эту русскую, подданную великой ханши. Не по-мужски поступаешь ты, позоря русскую пленницу!
– Значит, прежде ханских родичей у нас побывали ханские соглядатаи? – со всем возможным презрением негромко произнес Хонгор.
– У тебя слишком длинный язык, Хонгор! – подбоченился Намджил.
– Однако он все же коротковат для того, чтобы с утра до ночи петь льстивые песни хану и слизывать пыль с его сапог! – последовал стремительный и злой ответ.
И вновь дружный вздох пролетел над толпою. Почудилось Эрле, будто лицо ей опалило дыхание дальнего пожара, давней непримиримой вражды, уходящей, может быть, в глубь времен.
– Мимо ушей хана не пролетит весть об этих твоих словах! – выкрикнул Эльбек так громко, что Эрле невольно рванулась в сторону и, выдернув наконец руку из его ладони, кинулась к Хонгору. – Давно подозревал владыка владык, что вы здесь, на пастбищах Хара-Базар, водите дружбу с ногайцами и злоумышляете против священной Бумбы и ее пределов. Даже ребятишки, у которых на висках волосы еще не срезаны, знают, что ты, Хонгор, зло таишь на русских с тех пор, как русский нойон обесчестил твой род. Но не по-мужски поступаешь ты, позоря русскую пленницу!
Он не договорил. Кулак Хонгора вонзился в его щеку, и Эльбек рухнул, где стоял.
Лама подхватил полы своего длинного халата и ринулся в круг.
– Остановитесь! Остановитесь! – воскликнул он таким по-женски тонким голосом, что, как ни была Эрле напугана, она изумленно воззрилась на толстого бритоголового мужчину.
– Преклони колени пред ламой, Хонгор, и пусть он испросит тебе прощение у небесных тенгри, а потом мы отпустим тебя с миром, – приказал, с трудом сдерживаясь, Намджил.
– Но не прежде, чем он отдаст нам эту девку, чтобы владыка отправил ее к русской ханше в знак своих добрых и миролюбивых намерений! – еле шевеля окровавленным ртом, проговорил Эльбек, отряхивая свой нарядный бешмет.
Хонгор перевел на него задумчивый взор и вдруг воскликнул:
– Так вот оно что! Как же я не догадался сразу! Ты ведь пришел сюда за нею, Эльбек! Мир с русскими? Как бы не так! Ради этого мира, значит, ты обманом взял ее у сарепских чужеземцев? До меня доходили слухи, но я никак не мог связать концы этой нити, а теперь все понял. Так вот, значит, кто бросил ее умирать в степи от голода и жажды…
– Она сама убежала от меня! – с ненавистью глянув на Эрле, выкрикнул Эльбек и осекся, поняв, что выдал себя, да так глупо, что Намджил от досады даже зубами заскрипел. – Но и тебе не достанется она. И ты заплатишь мне за это оскорбление!
– Помолчи, Эльбек! – уже с откровенной злобой выкрикнул Намджил. – Не тебя оскорбил Хонгор. Он нанес оскорбление хану и ответить должен мне, ханскому послу и твоему старшему брату!
– Мои волосы еще черны, – медленно проговорил Хонгор. – Мои руки крепки, мои глаза и в пыли видят, когда идет табун, а когда стадо. И я готов сражаться с тобой, Намджил, или с вами обоими, только бы вы ушли из нашего улуса и донесли своему хану, что его власть надо мною не крепче вот этого наста!
