Чтобы воздать должное Оливье Клари, признаемся, что он мало сомневался в вероятных последствиях поступка, который собирался совершить. Слова пеона достигли его ушей. Он не питал ни малейших иллюзий относительно своего положения, и, несмотря на обещания графа Мельгозы, хорошо знал, что рисковал попасть на виселицу.

Но канадец был одним из тех людей, которые никогда не уклоняются от своих обязанностей и доводят принятое решение до конца, не обращая внимания на последствия.

Поэтому, когда Диего Лопес, узнав, что его спутник католик, проникся к нему дружескими чувствами и дал совет дожидаться его господина, охотник встретил это предложение молчанием и завел разговор о посторонних делах.

Несмотря на большое скопление народа по случаю праздника и следовавшей за ним ярмарки, наши путешественники не встретили серьезных затруднений на пути. Этому, правда, способствовала их наружность, внушавшая невольное уважение.

Хотя они принуждены были продвигаться вперед тихо, однако, через короткое время достигли площади Mayor, где могли вести себя легче и свободнее.

Мы уже упомянули, что Леон-Викарио был большой город, что его улицы и площади были широки и обширны.

Площадь Mayor, самая большая из всех, имела действительно грандиозный вид. По двум ее сторонам располагались порталы в виде монастырских переходов, украшенные лавками, где продавались всевозможные товары. Две другие стороны заняты были собором и cabildo или ратушей.

В центре площади возвышался монументальный фонтан, из которого била струя холодной и чистой воды. Этот фонтан был обнесен оградой из бронзовых цепей довольно любопытной работы. Множество приехавших на ярмарку странствующих купцов расположилось на площади с разными безделушками.

Оба мужчины, вошедшие на площадь через улицу Мерседес, были вынуждены пересечь ее по всей длине, чтобы достичь ратуши, временной резиденции генерала, правителя интендантства.

Эта ратуша была в то время (не знаю, существует ли она теперь) каменной постройкой тяжелой и неуклюжей архитектуры, прорезанной узкими окнами, снабженными толстыми железными полосами.

Двое часовых прохаживались со скучающим видом перед главным входом.

— Мы пришли! — сказал Диего Лопес, останавливаясь против описанного нами некрасивого здания.

— Наконец-то! — отвечал канадец, с любопытством осматриваясь кругом. — Carai! Я начинал уже думать, что мы никогда не достигнем цели нашего пути.

— Вот она. Вы требовали, чтобы я провел вас сюда, я это сделал.

— И я вам благодарен. Теперь, честно выполнив не очень веселую обязанность, возложенную на вас, оставьте меня и примите участие в празднестве.

— Черт меня возьми, если я это сделаю, — отвечал пеон, — я слишком огорчен.

— Ну! Зачем же так огорчаться? Я уверен, что все кончится гораздо лучше, чем вы думаете.

— Я желаю этого, но не надеюсь и не буду более стараться вас удерживать: нельзя заставить безумного не делать сумасбродных поступков.

— Благодарю! — сказал, смеясь, Оливье Клари.

Диего Лопес печально покачал головой.

— Я буду поджидать своего господина, — продолжал он. — Граф имеет большое влияние на правителя, и, если вы не будете повешены, то, надеюсь, он спасет вас.

— Гм, я также надеюсь не быть повешенным!

— Как знать! — пробормотал пеон.

Канадец, которому не особенно нравились дурные предупреждения, поспешил оставить своего мрачного спутника.

Последний проводил охотника взглядом, пока тот не исчез в ратуше, потом вернулся в дом, бормоча:

— Все равно, я не уеду, прежде чем не узнаю, будет ли он повешен. Это самое меньшее, что я должен сделать для католика.

Между тем Оливье Клари вошел в ратушу.

Отступать было уже поздно, следовало двигаться вперед.

Храбрый и беспечный канадец бросил последний печальный взгляд назад, на площадь с веселой толпой, крики которой доносились до него. Он испустил вздох сожаления и опустил голову на грудь. Но, подавив тотчас это недостойное его чувство, он вернулся к своему хладнокровию, гордо выпрямился и твердым шагом вошел в залу, где находились привратники с серебряными цепями на шее.

Как только он показался, один из придворных отделился от группы и подошел к нему медленными и торжественными шагами.

— Кто вы такой? Что вы хотите? — спросил он высокомерным тоном.

— Кто я? — ответил охотник сухо. — Это вас не касается. Что я хочу? Говорить с его превосходительством, доном Гарсиа Лопесом де Карденасом, начальником интендантства.

— О! О! — воскликнул придворный, удивленным взглядом окидывая скромный и более чем небрежный костюм канадца. — Он пришел без всяких церемоний просить аудиенции у его превосходительства! Ну, мой храбрец, последуйте доброму совету и убирайтесь. Мецкаль вскружил вам голову. Выспитесь и не рискуйте более ею.

Не смутившись нисколько таким обращением, канадец посмотрел минуту в глаза своему собеседнику с такой выразительностью, что тот отвернулся в замешательстве, потом, схватив его за пуговицу, он сказал тихим и угрожающим голосом: — Слушайте, сеньор, во всяком другом месте вы дорого бы заплатили за свои слова, но я вас слишком презираю, чтобы считать себя оскорбленным. Я прощаю вас на одном, однако, условии: вы немедленно доложите его превосходительству о сеньоре Оливье Клари и в то же время подадите ему письмо от графа Мельгозы. Ну!

Он оставил его, и ошеломленный слуга, повернувшись на месте два-три раза, молча вышел.

Канадец скрестил руки на груди и стал ждать его возвращения, бросая презрительные взгляды на других слуг, которые издали смотрели на него с любопытством и почти с ужасом.

Отсутствие служителя длилось недолго. Тотчас же он появился вновь и, открывая обе половинки двери в салон, иронично поклонился канадцу:

— Его превосходительство генерал Гарсиа Лопес де Карденас просит дона Оливье Клари потрудиться войти! — сказал он.

Канадец понял, что настал критический момент. Не выказав ни малейшего волнения, он поднял высоко голову и вошел в салон.

Но, переступив порог, он невольно поддался тому чувству боязливой робости, какое овладевает самыми храбрыми людьми, когда они очутятся в непривычной для них обстановке. Было очевидно, что этот храбрец предпочел бы оказаться лицом к лицу с племенем свирепых краснокожих, чем в этом блестящем салоне среди толпы залитых золотом офицеров, насмешливые взгляды которых он инстинктивно чувствовал. Лихорадочный румянец показался на его лице, холодный пот выступил на висках и сердце страшно забилось в груди. Он испытывал не то страх, не то стыд и слабость. Смешение этих трех чувств клокотало в его груди, кружило его мысли и возбуждало его кровь.

Однако огромным усилием воли ему удалось не только почти совершенно укротить это странное волнение, но даже победить его. Он твердым шагом подошел к генералу, который стоял на другом конце комнаты среди группы высших офицеров и с нахмуренными бровями, положив руку на эфес своей сабли, смотрел на него тем приковывающим взглядом, каким змеи, говорят, очаровывают свои жертвы.

Генерал дон Диего Лопес де Карденас был мужчина лет около сорока, высокого и величественного роста. Его лицо было жестко, мрачно и свирепо, у него были насмешливые губы и циничный взгляд. Вдавленный лоб, глаза, близко лежащие от длинного крючковатого носа, и выдающиеся скулы, покрытые сетью синеватых жилок, придавали ему некоторое сходство с кошачьей породой.

На нем был великолепный генеральский мундир с шитьем. В данный момент он кусал свои седые усы и глухо позвякивал шпорами по паркету — знак сильного гнева.

Дон Диего де Карденас принадлежал к самой высшей испанской аристократии и был caballero cubertio. Он участвовал с отличием во всех войнах полуострова против французов. Но, несмотря на доказанную вполне храбрость и неоспоримые таланты, он совершал при этом такие ужасные жестокости, что после отступления французов король принужден был удалить его от себя: он не смел пока еще пренебрегать общественным приговором, так как получил трон скорее благодаря судьбе, чем своим личным талантам.