Наконец, около пяти часов вечера послышался лошадиный топот. Часовые увидели двух всадников, мчавшихся во весь опор. Это были дон Мельхиор Диас и Диего Лопес.

Приезд молодого человека очень заинтересовал Лунного Света, так как он, предупрежденный Оливье обо всем происшедшем в гасиенде дель Барио, велел Диего Лопесу пробыть в отсутствии несколько часов, потом вернуться и сказать, что генерал Сандоваль призвал к себе дона Мельхиора, и тот немедленно оставил гасиенду.

Диего Лопес, пустив свою лошадь наугад, решил познакомиться с берегами Рио-дель-Норте. Каково же было его удивление, когда во всаднике, переправлявшемся через реку, он узнал того, о ком шла речь?

В двух словах дон Мельхиор сообщил о своем свидании с пленницами. Пеон со своей стороны известил его об организованной экспедиции. Сердце молодого человека забилось от радости при этом известии, и, договорившись с Диего Лопесом молчать, они поспешно двинулись к лагерю.

Благодаря счастливому случаю, дону Мельхиору Диасу удалось обмануть бдительность индейцев и после свидания с дамами благополучно покинуть Теокали. Он оставил лошадь и свои одежды в том месте, где бросил их, когда убил часового. Потом, обезумев от горя и отчаяния, он помчался через прерии в надежде соединиться с Оливье и уговорить его устремиться на помощь к пленницам. Тогда-то он и встретил пеона.

Прибыв в лагерь, молодой человек соскочил с лошади, пожал руку графа и бросился к дону Аннибалу. В это время Диего Лопес передавал тихим голосом Лунному Свету подробности этой неожиданной встречи.

Гасиендер поднялся навстречу дону Мельхиору. Они упали в объятия друг друга и долго пребывали в таком положении, безмолвно смешивая свои слезы: сильное горе молчаливо.

— Мужайтесь, — произнес, наконец, дон Мельхиор, — мужайтесь, мы скоро найдем их!

— Ты думаешь? — вскричал с живостью дон Аннибал. — О, если бы я мог этому поверить!

— Боже мой! Боже мой! Не довольно ли страданий? — Он снова поник головой и залился слезами.

Вид этого сильного человека, сломленного горем и плакавшего, как дитя, разрывал сердце.

Друзья смотрели на него с самым живым сочувствием, но не смели обращаться с бесполезными утешениями. Зато их опечаленные лица обнаруживали достаточно симпатий к дону Аннибалу.

Солнце уже давно закатилось, а охотник все не появлялся к общему беспокойству. Никто не говорил, но каждый мысленно считал протекшие часы и находил, что отсутствие канадца грозило затянуться на неопределенное время. Один Лунный Свет, казалось, не испытывал ни беспокойства, ни удивления. Один из всех окружающих, он хорошо знал, какие трудности должен был преодолеть охотник, чтобы добыть положительные сведения и открыть на песке или траве беглые следы человека, постаравшегося, без сомнения, с дьявольской осторожностью своей расы уничтожить признаки своего проезда.

Около десяти часов вечера, в тот момент, когда луна скрылась между двумя облаками, погрузив поляну на несколько минут в полную тьму, Лунный Свет, взявшийся охранять своих спутников, вдруг услышал крик водяного голубятника, раздавшийся тихо и жалобно в тишине.

Канадец прислушался: тот же крик повторился три раза с различными оттенками и через равные промежутки времени.

— Это он! — произнес канадец, издавая в свою очередь такой же сигнал.

Почти тотчас на поляну вышел человек, ведший за повод лошадь.

Это был Оливье Клари. Он подошел к гасиендеру и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Вставайте, дон Аннибал! Не пройдет и суток, как вы найдете тех, кого потеряли!

— Наконец! — вскричал порывисто гасиендер, вскакивая на ноги.

Пусть с точки зрения нашей цивилизации индейцы и находятся еще в состоянии самого глубокого варварства, однако, они далеко не так свирепы, как пятьдесят-шестьдесят лет назад. Навязанные отношения с белыми мало-помалу укротили их нрав, и их первобытная жестокость начинает уступать место более кротким чувствам и менее жестоким привычкам.

Обычай мучить врагов, попавших волею судьбы в их руки, все более и более исчезает, и пленники привязываются к столбу только в исключительных случаях.

Честь этого прогресса принадлежит всецело миссионерам этим лучшим пионерам цивилизации. Они, с опасностью для жизни распространяя нашу святую религию, исходили всю пустыню, проповедуя индейцам и привлекая их понемногу к цивилизованной жизни.

Команчи, неукротимое и гордое племя, прямые потомки первых владельцев этой земли, в особенности редко мучили пленников и только при необычайных обстоятельствах.

Племя Красных Бизонов постаралось впоследствии присоединиться к большой семье цивилизованных народов и если снова впало в варварство, то не его следовало винить в этом.

Сахемы и старцы вспоминали со вздохом сожаления о долгих и спокойных годах, проведенных на мексиканской территории, где они возделывали почву, кормили стада, защищенные от оскорблений и хищничества. Как же не питать им было неумолимой ненависти к человеку, разрушившему их хижины, пожегшему их жатвы, убившему лошадей и принудившему их вести бродячий образ жизни, подобно диким зверям в пустыне?!

Самое живучее чувство в сердце индейцев — ненависть. Они живут только надеждой отомстить.

После долголетней борьбы Красные Бизоны достигли своих желаний: жена и дочь человека, навлекшего все беды, попали в их руки. Готовилось ужасное мщение, тем более, что одна из этих женщин была страшной Царицей Саванн, перед которой они так долго дрожали.

Утром в день празднества — а смерть пленных была для индейцев праздником — солнце поднялось среди пурпурных и золотых волн. Все племя собралось, чтобы присутствовать при казни Царицы Саванн.

На равнине, приблизительно на расстоянии ружейного выстрела от Теокали, на обширной лесной прогалине были вбиты в землю два столба. Вокруг них навален был костер. Дрова намеренно выбраны были сырые, чтобы они труднее горели и давали больше дыма, — остроумное средство продлить мучения и сделать их ужаснее.

Женщины и дети, бывшие свирепее воинов, занимались с утра строганием спичек из мецкита, которые предназначалось запускать под ногти жертве. Оттачивались ножи для скальпирования, заострялись наконечники стрел. Воины приготовляли серные фитили. Другие нагревали железные прутья, чтобы погружать их в раны, нанесенные товарищами. Наконец, все вместе: мужчины, женщины и дети, изощрялись в придумывании орудий казни и в большей ожесточенности мучений.

Обе женщины провели ночь в молитве, надеясь только на бога. Спокойные и безропотные, они ожидали палачей.

Радостные крики индейцев и шум их ужасных приготовлений достигли их слуха. Дрожь ужаса пробежала по их телам. Мать и дочь обменялись нежным взглядом и горячо обнялись.

Все утро прошло для пленниц в непередаваемой нравственной агонии. Их пытка уже началась.

Индейцы с утонченной, обычной для них жестокостью увеличивали их страдания постоянным страхом.

Вожди решили, что казнь начнется не раньше, чем спадет сильная жара. Наконец, около часу послышался шум шагов, и в тюрьму пленниц вошел мажордом. Его манеры были грубы, жесты нервны, глаза блестели, как молнии. Он напрасно силился подавить страшное волнение, охватившее его.

— Я пришел за ответом! — сказал он металлическим голосом.

— Мы готовы умереть! — отвечали обе несчастные, быстро вставая и приближаясь к нему.

— Вы с ума сошли! Слабые создания, увлекаемые нервным возбуждением, которое скоро вас покинет, вы напрасно стараетесь обмануть меня, обманывая самих себя. Смерть — ничего, страдание — все!

— Бог даст нам необходимые силы перенести его! — отвечала донна Эмилия,

— Несчастная! Это ужасная агония в течение нескольких часов. Положим, ты ее вынесешь, но ты хочешь подвергнуть ей и дочь?

Индеец нанес верный удар: донну Эмилию покинуло мужество. Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Негодяй! — гневно вскричала молодая девушка, — если моя мать, ослепленная любовью ко мне, согласится на гнусный договор, какой ты предложил нам, то я предпочту умереть и скорее убью себя сама, чем соглашусь принадлежать тебе!