— Если бы у нас был кто-то, кто знает этого дьявола в лицо…

— Да вот она его знает, — князь кивнул на Мадленку. — Но она сказала, что этот человек ей незнаком. А ты? Ты его видел?

Август нахмурился.

— Когда мы напали на них, он был в шлеме. Нет, лица его я не видел.

— Жаль, — сказал князь Диковский.

— Флориан! — вскричал Август во внезапном озарении. — Флориан его видел!

— Епископ будет только завтра к вечеру, — напомнил Доминик.

— А до той поры мы его запрем, — оживился Август. — Чем черт не шутит, вдруг это сам комтур, а?

Эдита потянула его за полу полукафтанья.

— Отстань, — отмахнулся Август. — Ивона, убери эту несчастную, я ее видеть не могу.

— Пойдем, золотце. — Ивона решительно увлекла безумную к двери, и та безропотно подчинилась. Но, остановившись возле Мадленки, Эдита неожиданно понизила голос и шепнула:

— Ты дала! Мадленка побелела.

— Что ты мелешь…

— Я все вижу, — и Эдита, пригрозив пальцем, исчезла за дверью в сопровождении Ивоны.

«Или она и впрямь рехнутая, или чересчур умна», — решила Мадленка. В обоих случаях доверять ей было нельзя.

— Северин! — Доминик повысил голос. — Запри нашего прокаженного до приезда епископа.

— С удовольствием, ваша милость, — отозвался Северин.

Приблизившись к крестоносцу, он сказал ему несколько слов по-литовски, на что тот согласно наклонил голову и что-то равнодушно ответил.

— Что он говорит? — крикнул Август.

— Он не возражает, — объявил Северин, бросая огрызок яблока прямо на пол, — но он просит принести ему еду, ибо умирает от голода.

— Сделай как он просит, — велел Доминик и обернулся к племяннику. — Нет, это точно не фон Мейссен. Но, чтобы ты был спокоен…

Северин и крестоносец удалились, и Мадленка с печалью подумала, что, наверное, уже никогда не увидит литовского лучника в живых. Но раз он посмел поднять руку на Боэмунда, убиваться по нему она не станет.

— Я могу уйти к себе? — спросила она.

— Можешь, — разрешил Август. — Погоди, — поспешно добавил он, — я провожу тебя.

Мадленка добралась до своих покоев, к которым Август приставил целых четверых стражей, и легла спать. Больше она ничего не могла сделать, ей оставалось уповать только на находчивость крестоносца и на то, что доблестный Лягушонок, который, конечно, скорее умрет, чем покинет товарища в беде, окажется где-то поблизости.

Утром она узнала, что прокаженный исчез бесследно, а Северин лежит при смерти: кто-то напал на него и с размаху ударил им о стену. Двое замковых часовых были найдены с перерезанным горлом, и никто не знал, куда делся пленник. Была объявлена тревога; всадники отправились прочесывать окрестности, однако ничего не обнаружили. Кто-то высказал догадку, что лазутчики смогли скрыться через потайной ход, и, как узнала позже Мадленка, это оказалось правдой.

Вечером прибыл епископ Флориан. Он допросил Мадленку, но не узнал от нее ничего нового. За нее взялся аббат Сильвестр, но Мадленка оказала ему достойный отпор, ехидно поинтересовавшись, куда они дели прокаженного, которого наверняка сами же ей подослали, чтобы еще больше ее опорочить. Мадленку отпустили, напоследок пригрозив всякими страшными карами, и она удалилась с гордо поднятой головой, как победительница.

Мадленка не теряла времени даром; теперь, когда она определенно знала, что окаянная литвинка так или иначе причастна к гибели матери Евлалии и ее брата, она решила во что бы то ни стало раскрыть эту тайну до конца. Она шныряла по замку, неожиданно из замкнутой пугливой девушки превратившись в открытую, всем льстящую особу. Она втиралась в доверие, расспрашивала, искала, докапывалась до истины, действуя при всем при том с наибольшей осторожностью. Впрочем, узнала она не так уж много.

Мать-настоятельница не имела столкновений ни с крестоносцами, ни с кем-либо еще. Она была одной из близких подруг матери князя Доминика и приходилась крестной его племяннику Августу. Во время болезни княгини Диковской мать Евлалия неотлучно находилась при ней и по просьбе умирающей приняла ее исповедь. Говорили, что кончина княгини весьма ее опечалила. Говорили также, что после смерти матери сам князь. Диковский был так подавлен, что даже собирался уйти в монастырь. Мадленке это было решительно непонятно; ведь Анджелика находилась здесь уже около года, и пусть даже она не сразу обратила на себя внимание Доминика, вряд ли она была из тех, кто с легкой душой отпускает в монахи возлюбленного.

Мадленка чувствовала, что разгадка таится где-то близко и, возможно, даже в этом противоречии, но нити рвались у нее в руках, фактов не хватало, а фантазия услужливо рисовала такие картины, от которых Мадленке становилось тошно. И потом, не обязательно Доминик стоял за Анджеликой; при том, что, кажется, ни один мужчина не способен был оставаться к ней равнодушен, преступником мог оказаться кто угодно.

Скажем, Петр из Познани командовал дружиной князя и мог легко организовать отряд, напавший на их караван; да вот только на него — какая незадача! — чары бесовской литвинки не действовали совсем, он малость даже презирал ее и не скрывал этого. А может, Мадленка ошибалась и во всем был виноват Август, бывший на поверку вовсе не таким простаком, каким он ей казался?

Август доставлял ей немало хлопот. Он метался между ненавистью и любовью. То он объявлял, что не сомневается, что Мадленка убила его мать, то униженно каялся и просил прощения. Он и сам не знал, чего он хочет: то ли чтобы ее оправдали, то ли чтобы осудили и она во всем оказалась зависимой от его благородства. Он добивался от нее признания и клялся, что все ей простит; но Мадленка отказывалась от его снисхождения — ведь она не совершила ничего такого, за что могла бы просить прощения. Август не верил ей, но Мадленку это совершенно не

трогало. Если бы она могла, она бы вообще вычеркнула его из своей жизни — настолько он был ей безразличен. Август говорил, что ее запрут в монастырь и она умрет в подземной тюрьме, но Мадленка не чувствовала ни малейшего желания доставлять ему такое удовольствие.

Через несколько дней состоялось последнее заседание. Епископ объявил, что недавно открылись новые детали нападения на настоятельницу. Оно было совершено сколоченной шайкой бродяг, решивших, что столь знатная и богатая дама непременно должна везти ценные вещи. Поняв, что они обманулись в своих ожиданиях, бродяги обозлились и перебили всех, кто был в караване.

В числе нападавших, несомненно, были и те двое, кого позже на перекрестке видела Мадленка, и суд благодарен ей за то, что именно она указала им этот след, приведший к убийцам. Несколько бродяг уже поймано; под пыткой они сознались в своем преступлении и будут завтра повешены. Все желающие могут пойти посмотреть на это.

Что же до прискорбного убийства светлейшей княгини Гизелы Яворской, то судьи не смогли прийти к единому мнению, а потому он, епископ, своей властью назначает божий суд, каковой состоится в ближайшее время. Боец князя Августа сразится с бойцом Мадленки перед очами шляхтичей и благородных дам, как дозволяет закон. Если боец Мадленки проиграет или падет, значит, она виновна; если проиграет боец Августа, Мадленка немедленно освобождается и имеет право уехать, куда ей заблагорассудится.

Окончив чтение приговора на довольно темной и маловыразительной латыни, епископ объявил, что вердикт суда пересмотру не подлежит, и величественно сел на прежнее место. Пан Соболевский, слышавший приговор, подошел к дочери и проговорил, что нельзя было ожидать более справедливого решения.

Мадленка была подавлена. Она спросила, кто же согласится выступать за нее. Отец подумал и сказал,

что наймет бойца за хорошие деньги, и на этом они расстались. Мадленку увели, а пан Соболевский отправился на постоялый двор, подкрепиться и порасспрашивать, не поможет ли кто ему в его щекотливом деле.