Правда, потом они поколотили меня. После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти годы не было никаких экспедиций на Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Соло Кхумбу навсегда, что не рожден быть земледельцем или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было восемнадцать лет, я ушел снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Джомолунгме, я чувствовал, что на самом деле иду к ней: как раз в это время прошел слух о новой экспедиции, намеченной на 1933 год, и я твердо решил пойти с альпинистами, если только это окажется возможным.
И на этот раз я ушел, не сказавшись родителям. Это было нехорошо; они были добры ко мне, и я любил их. Они были очень простые и набожные люди, особенно моя мать, которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все ламам и монахиням в монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью — моя ама ла… И я знаю, что своими успехами во многом обязан ее преданности, ее вере, благословениям и молитвам.
Глава третья
В новый мир
Я прожил три жизни: первую — ребенком и юношей в Соло Кхумбу, вторую, продлившуюся двадцать лет, — носильщиком и восходителем; в эти годы моим домом был Дарджилинг. Моя третья жизнь началась в тот день, когда я вернулся с вершины Эвереста; куда она меня приведет, я не знаю.
Мне исполнилось восемнадцать лет, когда началась моя вторая жизнь.
Это было в конце 1932 года: двенадцать солокхумбских парней и девушек решили оставить родной кров. Целый месяц мы готовились, устраивали тайные собрания, собирали продовольствие и необходимые вещи. Моя доля ограничилась одеялом, которое я захватил из дому. Денег у меня не было, да и у остальных тоже. Собственно, именно поэтому большинство из нас решило уйти: мы хотели заработать денег и посмотреть на мир.
В числе моих спутников находился Дава Тхондуп, впоследствии прославившийся в экспедициях. Он был старше меня и, хотя никогда не видал Дарджилинга, немало знал про него и часто говорил о новой экспедиции, которая должна была скоро выйти оттуда на Эверест. Мы мечтали устроиться носильщиками в эту экспедицию, и мною владело такое нетерпение, что я готов был бежать всю дорогу. Однако через дикие области Восточного Непала не очень-то побежишь. Едва заметная тропинка то карабкается вверх по крутым гребням, то пробирается сквозь густые леса в долинах, то пересекает бурные реки. Большую часть этого долгого пути мы держались вместе, но недалеко от индийской границы перессорились, и остальные ушли без меня, унеся с собой все продовольствие. Однако мне посчастливилось: в местечке Симана я встретил состоятельного человека по имени Ринга Лама, который взял меня к себе в дом. В то время я знал только свой родной язык, а по-непальски не понимал, но мне и тут повезло, потому что Ринга Лама говорил немного на шерпском языке. Его семья отнеслась ко мне очень хорошо, меня кормили, дали новую непальскую одежду. В свою очередь я выполнял разную работу по дому и собирал хворост в джунглях. Все же я чувствовал себя одиноко и тоскливо среди чужих людей и часто, бродя один в джунглях, садился под деревом и рыдал. Я начинал познавать, что мечта и действительность не одно и то же…
Пробыв некоторое время в Симана, я рассказал Ринга Ламе, как мне хочется попасть в Дарджилинг. К моей радости, он ответил: «Хорошо, я сам отправляюсь туда по делам и возьму тебя с собой». Впервые я увидел автомобиль, а когда мы приехали в Дарджилинг, там оказалось еще много такого, чего мне не приходилось видеть раньше. Дарджилинг уступал по размерам Катманду, но был гораздо больше похож на современный город, там имелась даже железная дорога. По улицам ходило много чилина-нга, в основном англичан. До сих пор я еще ни разу не видел европейцев.
Сначала я остановился не в самом Дарджилинге, а в деревне Алубари, что значит «место, где растет картофель». Привез меня туда Ринга Лама; я поселился у его двоюродного брата Поури. У Поури было пятнадцать коров, на мою долю выпал уход за ними и другие хозяйственные работы. Здесь я начал учиться непальскому языку, который очень употребителен в Дарджилинге, и еще местному языку — ялмо. Лучшим моим учителем оказался один человек по имени Манбахадур Таманг — мы косили вместе траву на корм коровам, — и я был очень благодарен ему. Мы и сейчас с ним добрые друзья; недавно он работал каменщиком на строительстве моего нового дома. Мы часто вспоминаем те дни, особенно как однажды собирали хворост на запретном участке и нас застал сторож: он привязал нас к дереву и отхлестал плетью.
Время от времени Поури посылал меня в Дарджилинг продавать молоко; каждый раз я чувствовал себя на седьмом небе. Город расположен на северном склоне крутого холма, а километрах в восьмидесяти от него, за глубокими долинами Сиккима, начинаются отроги восточной части Главного Гималайского хребта с Канченджангой в самой середине. Часто смотрел я на вздымающуюся к небесам белую вершину и испытывал радостное чувство: ее вид напоминал мне, что и в этом, новом для меня, чужом краю я не слишком далек от любимых гор. Впрочем, Дарджилинг и сам по себе был настоящим чудом для деревенского парня. У подножия большого холма раскинулась старая часть города. Здесь все напоминало Катманду: базары, храмы и тесные, кишащие людьми улочки. Зато повыше, в новой части, все было иначе, все было необычно. Здесь находились дома англичан и богатых индийцев, роскошные магазины и чайные дома, кинотеатр. Тут же стояло правительственное здание, а также дворец магараджи и отель, похожий на дворец. Глядя на все эти чудеса, я порой совершенно забывал о своих бидонах.
Однако вскоре мои мысли целиком поглотило еще более волнующее событие: началась подготовка новой экспедиции на Эверест. Ранней весной 1933 года из Англии прибыли альпинисты. Весь город был взбудоражен приготовлениями. Руководитель экспедиции Хью Раттледж устроил свой штаб на веранде «Плэнтерс клаб», и чуть ли не все дарджилингские шерпы отправились к нему устраиваться на работу. Тут уж мне окончательно стало не до молока, я мог думать только о том, как попасть в экспедицию, как убедить их взять меня.
Сначала я боялся идти сам в «Плэнтерс клаб» и попросил своего друга Даву Тхондупа замолвить за меня словечко. Его уже приняли, однако мне он отказался помочь, сказал, что я слишком молод. «Ho я уже взрослый и не слабее других», — возразил я. Тем не менее Дава Тхондуп и другие шерпы продолжали твердить: «Нет, нет, ты слишком молод». Они решительно отказывались сделать что-либо для меня, и я был зол, как никогда еще в моей жизни.
Тогда я попробовал устроиться сам, но все получилось навыворот. Когда я впервые попал в Дарджилинг, у меня были длинные косички, как у всех мужчин в Соло Кхумбу. Горожане смеялись надо мной, обзывали девчонкой, и я постригся коротко. К тому же я носил непальскую одежду, которую мне дал Ринга Лама. Все это годилось для Дарджилинга, но для экспедиции оказалось неподходящим, потому что англичане решили, что я непалец, а они набирали только шерпов. К тому же я не мог показать никаких бумаг или удостоверений о том, что работал с экспедициями. Наверное, так случается со многими молодыми людьми, когда они впервые устраиваются на работу. Вас спрашивают: «Вам приходилось делать эту работу раньше?» Вы отвечаете: «Нет». Вам говорят: «Нам нужны только опытные люди». Вы уходите, чувствуя, что никогда в жизни не поступите на работу только потому, что не работали раньше.
Как бы то ни было, в 1933 году я получил отказ. Экспедиция выступила из Дарджилинга, а я остался…
Еще много месяцев я продолжал смотреть за коровами Поури и продавать молоко. Среди моих покупателей была молодая женщина из племени шерпа, Анг Ламу. Она родилась в Дарджилинге и работала там в качестве айя, домашней работницы. Я никогда не обращался к ней на родном языке, а только на непальском, и она даже не знала, что я шерпа. Встречаясь, мы каждый раз препирались.
