Я снова пожала плечами.

— Не хватает, — продолжил он. — Всем людям не хватает. Каждый втайне считает, что более умен, талантлив, интересен, чем замечают окружающие. Что заслуживает больше внимания, больше уважения, может быть, больше любви… Попытка самоубийства — не что иное, как попытка устроить себе другую, лучшую жизнь… А некоторые… Это более тяжелый случай: они ярко представляют себе, как окружающие будут жалеть о них после смерти, как будут переживать, что были несправедливы к ним, живым… Эти относятся к смерти не как к состоянию небытия, а словно к иной жизни, из которой они станут в спокойствии или беспокойстве наблюдать эту жизнь… Злорадствовать, смеяться, получать удовлетворение от мук совести тех, кто не оценил их… Таких можно легко убедить не повторять своих попыток: только доказать им, что смерть — ничто…

— Разве это можно доказать? — неожиданно для себя спросила я.

Доктор взглянул на меня с новым интересом:

— Естественно. И я попытаюсь это сделать. Но позже. — Он задумался, уперев взгляд в потолок. — Ну а третий тип… Это и есть собственно самоубийцы… Они к нам не попадают. Они попадают туда, куда хотят, — в небытие. Ибо только они выбирают такой способ самоубийства, при котором невозможно спасение: например, прыжок с небоскреба…

— Что-то я небоскребов вокруг не много видела, — хмыкнула я.

— Иронизируешь? Это хорошо. Это оч-ч-чень хорошо, Аля… Ты мне доверяешь?

— С чего вдруг?

— И это хорошо. Но я думаю, между нами скоро установится доверие. Не может не установиться. Я промолчала.

— Итак, я хочу, чтобы ты поняла одно: я на твоей стороне.

— Да?

— Да. Почему ты решила вскрыть вены? Из-за мальчика?

— Нет. Я вообще…

— Не нужно мне врать. Мы же договорились: доверие. Полное доверие. Кажется, это Ремарк написал: когда идешь к врачу или к женщине, сомнения оставляй за дверью.

— Это написал Богомил Райнов. Болгарин, — сказала я.

— Вот как? И где же?

— «Тайфуны с ласковыми именами». У нас в детдоме эту книжку зачитали до дыр.

Интересная. К тому же я к вам не обращалась, меня к вам доставили. Как мебель.

— Но ты же пыталась вскрыть вены? Понимаю, понимаю…

Я хотела сказать, но потом поняла: бесполезно. Этот доктор, как и большинство людей, умел слушать только себя.

— Видишь ли, Аля… Фрейд был не так глуп… Как и всякий гений, он сумел первым заметить очевидное… А очевидное состоит в том, что все люди — белые, черные, желтые — делятся на девочек и мальчиков, девушек и юношей, мужчин и женщин, и только потом на шахтеров и космонавтов, учителей и банковских клерков, евреев, немцев или зулусов, политиков и коммерсантов, проституток и сутенеров, бандитов и сыщиков, тупых и умных, добрых и злых… Сначала — все! — на мальчишек и девчонок. И выбор профессии, и жизненный путь во многом диктуются этими обстоятельствами… Так вот, я работаю в этом отделении, женском, почти двенадцать лет. И сделал массу интересных выводов, которые совершенно очевидны, но тем не менее никто до меня этого не заметил: женщины не способны любить!

Любить мужчину!

Виктор Викторович смотрел на меня с видом скромного Колумба, только что осознавшего, что он приплыл не в Индию, а открыл новый материк.

— Женщины корыстны, завистливы, лживы… И многие психические отклонения диктуются, провоцируются этим вот заблуждением: женщина считает, что создана для любви, будучи при этом к любви неспособной по определению… Рождается конфликт между личностным "я" и "я" функциональным. Вот она, причина! И попыток самоубийств, и многих, очень многих психических отклонений! Понять другого мужчину, в том числе в сексуальном плане, способен полностью только мужчина!

Женщине нужно посмотреть правде в глаза, согласиться с очевидным — своей неспособностью к любви — и жить так, как ей и назначено природой: выполнять функцию деторождения. Деторождение — слишком важная функция, чтобы приро-Да стала догружать ее какими-то довесками вроде чувств… Не так? — Доктор смотрел на меня внимательно, испытующе. — Как только ты согласишься со мной, причем согласишься не кивком головы, а внутренне, с полной естественностью, можешь считать, что выздоровела. И я буду! уверен, что рецидивов суицида не последует.

А я слушала его, и мне становилось все тоскливее… То, что Виктору Викторовичу, а не мне место на больничной койке, было понятно без переводчика. И ту ахинею, что он нес…

И все же я решилась рассказать. Мне вдруг стало ясно что он никак не связан с Инессой и не выполняет именно ее заказ. Впрочем, это не значит, что кто-то из врачей не посвящен…

— Поймите, доктор, я не вскрывала себе вены!

— Не вскрывала? — Он поверх очков посмотрел на замотанную пластырем руку.

— Нет. Это сделал наш физрук, Альберт Иваныч.

— Вот как? Он вас преследует?

— Да.

— Наверное, ваш директор, Куликова, тоже вас преследует.

— Да. Вы все знаете?

— Естественно. Это моя работа. Скажите, а вы не думаете, что и среди врачей могут найтись люди, связанные с вашей директрисой и физруком?

Я вспомнила их разговор между собой, сказала совершенно искренне:

— Могут.

— Чудесно.

Виктор Викторович наклонился и стал что-то быстренько записывать маленькими, круглыми буковками в карточку. И тут до меня дошло! Ведь он решил, что я… Что у меня — бред преследования, или как они там это называют…

Я почувствовала слезы на глазах:

— Вы мне не верите?

— Как же можно?! Очень даже верю! Целиком и полностью! И предприму все меры, чтобы выявить агентов вашей директрисы и этого… — он сверился с записью, — Альберта Ивановича в больнице. Незамедлительные меры! И пожалуйста, не плачь!

Терпеть не могу женских слез! Они всегда так неискренни! — капризно закончил он и поджал губки. — Мы встретимся через неделю. А пока — выпишу тебе общеукрепляющее…

— Да я здорова…

— Не сомневаюсь, — произнес он твердо, уставившись мутно-голубыми роговицами в стол. — Но это витамины Никому не вредно.

Потом он нажал какую-то кнопочку. Вошла здоровенная санитарка.

— Проводите больную.

Щелкнул замок, дверь за мной закрылась. Я шла и плакала. А что еще было делать?..

Прав был Философ. У людей есть только два мнения: одно — свое, другое — не правильное. Для лекарей в сумасшедшем доме эта истина была абсолютной.

Дальше… Дальше был коридор. Бесконечный коридор с желтыми стенами. Палаты на день закрывались, и больные слонялись вдоль коридора парами или поодиночке…

Одни разговаривали сами с собой, другие двигались молча, и взгляды их были пусты, как блеклое небо…

И мне вдруг стало казаться, что пройдет еще сколько-то времени, и я стану такой же, как эти тетки… Пускающей слюну, опустившейся, жирной скотинкой, живущей непонятно зачем и непонятно почему…

Сколько прошло времени — сутки? неделя? месяц? Я не знала. Мне кололи какие-то уколы, совершенно автоматически я ходила на обед и ужин… Те, у кого были родственники и кому приносили передачи, быстро, как на дрожжах, поправлялись: они даже не ели, они жрали, находя в еде единственную доступную им радость… А я вдруг отчетливо поняла: если не предпринять что-то, то я здесь погибну. Скоро.

А я очень хотела жить. И быть свободной.

Уколы отменили. Первое время санитарки бдительно следили за тем, чтобы я проглатывала прописанные мне пилюли, потом им это стало неинтересно. Я была дисциплинированной.

Доктор Вик, как его здесь все называли, вызывал меня на беседу дважды. Но под воздействием им же самим прописанных «витаминов» я была апатичной и вялой и по-видимому, совершенно его разочаровала. Естественно как пациент, ибо в другом качестве женщины для него не существовали. Судя по всему, поддержать «детородную функцию природы» он был просто не способен.

Но он всегда присутствовал на банном дне, в субботу; если мужики-санитары из других отделений слетались совсем за другим — к зиме в отделении стало прибавляться совсем молодых и вполне аппетитных девок-наркоманок, и санитары выбирали себе «ночных фей» за чифирек или «колеса», то доктор Вик просто присутствовал, разглядывая обнаженных и в большинстве своем некрасивых женщин, брезгливо опустив уголки рта: он еще и еще раз убеждался в женском не только моральном, но и вполне видимом физическом уродстве и еще раз видел полное подтверждение собственной теории… Как же… Ведь гений тот, кто первым заметит очевидное.