— Потом. Мне еще на ковер. — Маэстро показал глазами вверх.

— Ну как знаешь. — Лева ловко опрокинул в рот рюмочку, почмокал губами. — Ты по делу, как я понимаю…

— По нему.

— Чего изволите? Бомбочку? Ядик? Помнишь, в «Интервенции»? «Аптекарь, дай мне яду…»

— Пленочку мне запиши.

— Низкочастотную?

— Ну.

— Насмерть или как?

— Первое.

— Маэстро, это же не твой стиль…

Тот помолчал. Посмотрел пристально на Силина:

— И еще вот о чем попрошу. Лева. В журнал не заноси.

— Никак не можно, — откликнулся Лева. — Да и что тебе за беда. Маэстро? Ты же у нас свободный художник…

— Лева… Ты помнишь семьдесят пятый год?..

— Давно это было…

— Но ты не забыл?

— Такое разве забудешь? Этот козел Свиридов мне чистый «пятнарик» шил. Вышечную статью… Понятно, «вышку» бы не записали, но… Ты знаешь, как я тебе признателен, но…

— Нет Свиридова. Шестнадцать лет, как нет.

— Смерть за смерть?

— Именно. Как раз по твоей специальности..

— Извини, Маэстро. Думать я привык, как привык. Скажи честно старику: сейчас ты свое какое-то дельце провернешь, потом… Потом меня, грешного, в мир иной отправишь?

— Нет, — ответил Маэстро спокойно, глядя прямо в глаза Силину.

— Позволь спросить — почему? Это опять же не твой стиль…

— Ты мне нужен. Полезен. И сейчас, и в будущем. Это тебя убеждает?

— Чистый бизнес? — Лев Михайлович поднял глаза к потолку. — Убеждает. Да и…

Все под Богом ходим.

— Не все, Лева, ой не все. Одни под Богом, другие…

— Тьфу, не к ночи будет помянут, — сплюнул Лева, перекрестился.

— Лева, ты же не крещеный.

— А я и не обрезанный. Из семьи правоверных атеистов.

— Чего ж нечистого боишься? Лев Михайлович глянул на Маэстро совершенно спокойным, трезвым взглядом:

— Забоишься тут с вами.

— С кем поведешься.

— Ну да, ну да… Что записать сверху?

— Моцарта. Сороковую симфонию.

— Хозяин барин.

Вернулся из внутренней лаборатории Силин ровно через час. Протянул Маэстро обычную магнитофонную кассету.

— Держи. — Вместе с кассетой подал два крохотных комочка из материала, похожего на поролон. — В уши вставь загодя. А то вместо одного трупа или сколько ты там наметил…

— Поберегусь.

— Во-во. Шутить с инфразвуком… Слышал про «Летучих голландцев»?

— А кто не слышал…

— Мы писали шум волн. В шторм. Ни разу точную частоту поймать не удалось, но существует мотивированное мнение, что моряки покидали безопасный, исправный корабль именно из-за этого… Инфразвук при колебаниях пять-шесть герц вызывает у человека панику, жуткую тревогу… Они просто выбрасывались за борт и гибли…

Впрочем, пять-шесть герц могут вызвать и тяжелое поражение внутренних органов, семь герц — остановку сердца.

— Я знаю… — усмехнулся Маэстро. — Так ты записал семичастотные колебания?

— Да.

— Счастливое число.

— Кому как.

22 августа 1991 года, 19 часов 43 минуты

Лир сидел в кресле расслабленно.

Рассеянно внимал происходящему на экране. Маэстро вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь.

— Любуетесь действом?

— Да нет. Маэстро. Просто устал. Возраст, знаешь ли…

— Вам грех жаловаться на возраст, Лир. Сухощавый засмеялся скрипуче:

— Грехов на моей совести столько, что еще одним больше… Я прочел твою докладную. Ты решил, что Крас может нам быть полезен?

— Да.

— Почему?

— Псих.

— Интересное наблюдение… Выключи этот цирк. У меня уже голова разламывается.

Когда смотришь на скандирующее стадо… Самое смешное, эти овцы думают, что победили именно они. Забавно.

Маэстро подошел к телеприемнику, щелкнул тумблером.

— Выпьешь коньяку? — спросил Лир.

— С удовольствием.

— Налей сам. Да, и музыку поставь какую-нибудь…

— Баха? Моцарта? — спросил Маэстро. Он знал, что ответит Лир.

— Моцарта.

Маэстро подошел к магнитофону, вставил кассету, нажал воспроизведение.

Налил себе коньяка, подошел к столу, опустился в кресло. Зазвучали первые аккорды Сороковой симфонии. Лир сидел чуть прикрыв глаза, наслаждаясь музыкой.

Маэстро приподнял бокал:

— Ваше здоровье…

Сухощавый задышал вдруг часто, глаза налились кровью. Взгляд беспомощно заметался по столу, встретился со взглядом Маэстро.

Одной рукой Лир потянулся к шее, другой — схватил телефонную трубку. Привстал, хрип вырвался из горла, и он застыл в кресле, глядя прямо перед собой стекленеющими глазами.

Маэстро аккуратно поднял трубку и положил на рычаг. Подошел к Лиру, приложил палец к аорте. Потом выключил магнитофон. Вернулся к столу, взял трубку телефона, набрал семизначный номер. Услышав щелчок и длинный зуммер, набрал еще пять цифр. Снова щелчок.

— Вас слушают, — раздался в трубке измененный механический голос.

— Король умер, — произнес Маэстро тихо и внятно.

— Да здравствует король! — ответили ему.

Маэстро встал, поставил «убойную» кассету на запись. В воспроизведение вложил другую.

Нажал клавишу, опустился в кресло, прикрыв глаза. Он вспомнил, что не спал уже почти пятеро суток. «Только три ночи…». Если бы… Это только первые три ночи… Король умер. Да здравствует король!

Маэстро сидел, а в комнате звучала немудреная мелодия… Тихий, выразительный голос пел стихи:

Пока земля еще вертится, Господи, твоя власть, Дай рвущемуся к власти навластвоваться всласть, Дай передышку щедрому хоть до исхода дня…

Каину дай раскаянье, и не забудь про меня…

К утру снег пошел крупными хлопьями. Он засыпал и двор, и неопрятную землю, укрывая своей белизной грязь, оставленную людьми. Казалось, ему не будет конца.

Снежинки рождались где-то там, в невыразимой вышине темного еще неба, и несли на землю свежесть и очищение…

Аля отошла от окна. На глазах ее были слезы. Полумрак комнаты после светлой чистоты снега показался ей мрачным и неуютным. Ночь закончилась. Может быть, с нею закончилась и сказка? Она видела, как в одиноких высотках напротив зажигаются окна-соты. Люди сейчас будут сидеть за столом, потом разойдутся по своим делам, чтобы вечером вновь возвратиться к теплым очагам, к семьям. Они будут рассказывать домашним о неурядицах на работе, о транспортной сутолоке, сетовать на безденежье, переругиваться и — засыпать, чтобы завтра прожить еще один день… Следом еще один… И еще… Прожить счастливо, даже не подозревая об этом.

А ей… Ей по-прежнему некуда возвращаться. Теперь еще и воспоминания. Они навалились как-то сразу. К ним еще нужно привыкнуть. С ними еще нужно научиться жить.

С тех пор как умерла бабушка Вера, Аля старалась приходить домой как можно позже. Чтобы сразу завалиться в постель и забыться сном. Без сновидений. Жизнь ее больше напоминала гонку с непонятным финалом. Бежать только затем, чтобы не оставаться одной дома? Не так плохо. Теперь у нее не было и дома. Который год."

Который год идет, и снова Все те же роли, те же песни. В привычье шума городского Смешно стремиться в поднебесье. Быть может, жизнь остановилась, Замкнулась в каменном квадрате, Дни посылая, словно милость, Бесчисленной, похожей ратью… Клубок забот привычной лени, Лишь сверху — небо голубое. Дни, безымянные, как тени, — Из небылого в небылое… Который год идет, и снова Мы роли старые играем В привычье шума городского — Как будто жизнь пережидаем… — тихо, словно про себя, пропела Аля.

Олег спал ничком, обняв подушку обеими руками. Она тоже спала часто именно так.

И долго-долго укладывала с собой в постель плюшевого медвежонка. Своего единственного друга. Где-то он теперь?

— Ты поешь? — спросил Гончаров, приподнимая голову.

— Извини, если я тебя разбудила.

— Да я и не спал…

— Ври…

— Нет, правда. Не сон, не явь… Забытье.