Англичане видели в Карле II любезного смуглолицего джентльмена, игравшего с болонками, рисовавшего карикатуры на своих министров и бросавшего бисквиты лебедям в дворцовом парке. Для людей, переживших революцию и диктатуру, это был довольно привлекательный образ правителя. Карл II являл собой образец лентяя. Близко знавшие его придворные уверяли, что «король не думает ни о чем, кроме удовольствий, и ненавидит даже мысль о занятиях». Впрочем, это было не совсем так. Никто не сомневался в его природных способностях, проявлявшихся в увлечении химией и анатомией, и в его живом и искреннем интересе к научным исследованиям Королевского общества. Его любимым занятием, как и у Петра I, было кораблестроение, в котором он достиг большого искусства. Но более всего живость его ума проявлялась в остроумной болтовне с изрядной примесью иронии, составлявшей обычное времяпрепровождение Карла. Когда его брат Яков, самый непопулярный человек в Англии, с таинственным видом предупреждал Карла о готовящихся против него заговорах, король насмешливо уговаривал его не бояться: «Полно, Яков! Они никогда не убьют меня, чтобы не сделать тебя королем».

Однако все способности, которыми природа щедро наградила Карла II – его храбрость, его научная любознательность, его остроумие – пропали бесследно. Он совсем не скрывал своей ненависти к систематическим занятиям и регулярной работе. Казалось, у него напрочь отсутствовало честолюбие. Единственное, чем он по-настоящему дорожил, были чувственные наслаждения, и он наслаждался жизнью с циническим бесстыдством, которое возбуждало отвращение даже в его бесстыдных придворных. Карл содержал множество распутниц и произвел на свет уйму внебрачных детей, ставших английскими пэрами; однако он так и не родил наследника. При этом он никогда не знал угрызений совести. «Я не думаю, – сказал он однажды, – чтобы Бог захотел сделать человека несчастным только за то, что он немного уклоняется от правильного пути».

Эгоизм был единственным мотивом его действий, и потому он не чувствовал благодарности ни к кому – ни к женщинам, которые ради него губили свою репутацию, ни к солдатам, которые клали за него свою жизнь. Один современник писал, что «он их любил так же мало, как они, по его мнению, любили его».

Карл нравился подданным еще и потому, что, занятый собой и своими чувственными желаниями, он внешне совсем не проявлял деспотических наклонностей и открыто хохотал над теорией о божественных правах королей. Однако он так же твердо, как его отец, верил в прерогативы короны и не хотел поступиться ими ни на йоту. Однажды он сказал лорду Эссексу, что «совсем не желает походить на турецкого султана, окруженного евнухами и связками веревок для удушения людей; но что он не может считать себя королем до тех пор, пока люди разбирают все его действия, судят его министров и исследуют его счета».

До Английской революции длинная вереница поэтов и мыслителей перебывала в Тауэре, хотя их преступление состояло отнюдь не в их поэзии и философии. Но с течением времени в королевскую тюрьму стали заключать за такие проступки, за которые в прежние времена провинившихся лишь подвергли бы штрафу или телесному наказанию. Это было неизбежно, ибо в кризисную эпоху, когда старые формы политической и общественной жизни уступают давлению новых, сама мысль и само слово становятся преступлением или, вернее, рассматриваются как таковые.

Революция и Реставрация пополнили список узников Тауэра – мыслителей, писателей, ораторов или просто острословов и графоманов. Тут содержался друг Мильтона, младший Вэн, «юный годами, но зрелый умом», по выражению поэта; Генри Мартен, знаменитый парламентский деятель, подвергнутый заточению дважды: первый раз за осуждение действий Карла I, а потом за подачу голоса в пользу его казни; депутат парламента Уильям Тейлор – за сказанные им слова о суде над королем, что «нижняя палата совершила убийство мечом правосудия»; Джеймс Харрингтон, творец идеальной республики; сэр Роджер, граф Кэстлмен, – за апологию английских католиков; Джек Уилмот, граф Рочестер, мот и распутник, который посмел написать над спальней Карла II дерзкое четверостишие:

Король наш спит здесь по ночам.

Не верит мир его словам.

Он глупостей не говорит,

Но умных дел он не творит.

К этому списку можно добавить еще Эшли Купера, графа Шефстбери, циничного автора политических характеристик; Элджернона Сидни, сочинителя «Рассуждения о государственном правлении», и Уильяма Пенна, написавшего в Тауэре «Нет креста, нет короны». За этой вереницей литературных мучеников и литературной тли следует огромная толпа других мучеников и другой тли – воины, адвокаты, пэры, авантюристы, шпионы, убийцы, мятежники. Самым известным из них был, безусловно, герцог Джеймс Монмут, незаконный сын Карла II, покусившийся на английский престол.

Совершенно невозможно рассказать подробно обо всех этих узниках Тауэра. Мы упомянем только тех, в чьих судьбах наиболее полно отразился дух эпохи.

В год Реставрации, темным сентябрьским вечером, капитан Эдвард Шорт в сопровождении полисменов и отряда солдат явился в отдаленный квартал Лондона и остановился у дома типографа Уильяма Дагарда. Капитан постучал в дверь и именем короля потребовал впустить его внутрь, ибо в доме, по его словам, скрывался великий преступник, обагривший свои руки священной царственной кровью. Дагард потребовал у него постановление на обыск, но Шорт вместо ответа молча обнажил шпагу и шагнул через порог.

Капитан Шорт искал Джеймса Харрингтона из Рутланда, который при Кромвеле называл себя сэром Джеймсом, так как диктатор пожаловал ему дворянское достоинство. Его обвиняли в том, что он голосовал за казнь Карла I. В доме Дагарда Шорт застал некоего мистера Эдвардса. Хозяин уверял, что это его гость, и ручался за него головой. Однако у Шорта возникли подозрения насчет этого человека. Взяв с Дагарда чек на пять фунтов в залог того, что мистер Эдвардс не скроется, капитан отправился за судебным постановлением о его аресте. Но когда на следующий день Шорт снова явился в дом Дагарда, «мистера Эдвардса» и след простыл.

Гость типографа и был тот самый сэр Джеймс Харрингтон, один из судей казненного короля. В годы революции, когда сэр Джеймс был в силе, он оказал Дагарду важную услугу, о которой тот не забыл. Дагард был рьяный роялист, печатавший роялистские сочинения. При Кромвеле его арестовали и хотели казнить, но сэр Джеймс спас его. И вот теперь он вернул услугу, спасши жизнь сэру Джеймсу.

Сыщики целый год не могли напасть на его след. Имения сэра Джеймса были конфискованы, дворянский титул у него отнят, но о нем самом не было ни слуху ни духу.

И, тем не менее, Джеймса Харрингтона арестовали. Правда, им оказался совсем не сэр Джеймс. У сэра Джеймса был двоюродный брат, также носивший имя Джеймса Харрингтона. Ученый и идеалист, он по рождению и воспитанию принадлежал к роялистам и входил в число приближенных Карла I, хотя его личные вкусы и симпатии были отданы республиканцам. Харрингтон много испытал на своем веку, исколесил всю Европу и чувствовал себя в своей тарелке и под пушечными ядрами, и в кабинетах государей. Он до конца остался верен Карлу I – не как преданная собака, а как мыслящий человек. Никогда он не сказал Карлу неправды, даже если истина могла прийтись не по вкусу королю; но он умел всегда сгладить любезностью и остроумием резкость своих слов.

– Я слышал, – сказал однажды Карл, – что ты не захотел поцеловать туфлю Папе. Однако ты мог бы сделать это хотя бы из уважения к нему, как к светскому государю.

– Ваше величество, – ответил Харрингтон, – я считаю унизительным для себя целовать ногу другого государя, после того как я имел честь целовать руку вашего величества.

После казни Карла I, когда все вокруг мечтали об идеальных республиках, Харрингтон также предался своим давним мечтаниям, плоды которых поведал публике в книге «Океания» и некоторых других сочинениях. В пылком воображении идеалиста из глубины западных морей поднимался остров, покрытый зеленью и золотым песком, не знающий ни зноя, ни стужи; в его мягкой мураве не копошатся змеи, в лесах не скрываются хищные звери, а на его просторных лугах пасутся тучные стада. На этом острове живет благородное племя людей, свободных, знакомых со всеми ремеслами и искусствами, которые применяются во благо всех. Океания – это собственно Англия, но не та, в которой правит «верховный паша» по имени лорд-протектор Оливер Кромвель и десять меньших «пашей», его генералов, а идеальная Англия, граждане которой не дерутся под Нейзби, не рубят головы королям, не куют лошадей в церквах, но живут в мире как члены единой семьи.