Если измерять успех газетными заголовками, то Лайл Лаваллет был величайшим автомобильным гением со времен Генри Форда.

Пресса обожала Лайла, и его коллекция альбомов для наклеивания газетных вырезок, которых со временем набралось столько, что он вынужден был перевести их на микрофиши, пестрела заголовками типа: «БЕЛАЯ ВОРОНА АВТОМОБИЛЬНОЙ ИНДУСТРИИ», «АВТОКОНСТРУКТОР-ДИССИДЕНТ», «НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ ДЕТРОЙТА». Последний нравился ему больше других.

Популярность среди газетчиков пришла к нему весьма старомодным образом: он ее заработал. В одной из самых консервативных отраслей индустрии Америки Лайл Лаваллет был глотком свежего воздуха. Он участвовал в скоростных регатах; кочуя по дискотекам, танцевал ночи напролет; его лучшие друзья были рок-звездами; он ухаживал, женился и разводился, причем все его пассии были топ-модели и актрисы, одна роскошней и, соответственно, пустоголовей другой.

Он всегда имел что сказать по любому поводу и три раза в год, как часы, неизменно приглашал всю пишущую, теле— и радиовещающую братию на роскошные приемы в своем имении в Гросс-Пойнте.

К большому неудовольствию Лаваллета, боссы Детройта больше интересовались содержанием его проектов, чем статьями о нем. Поэтому больше трех лет в любой из компаний «Большой Тройки» он не задерживался.

На своем первом ответственном посту он возглавил отдел дизайна в «Дженерал моторе», где посоветовал сделать «кадиллак» компактней, убрав киль — крыло сзади на кузове. «Зачем этот киль сдался? — вопрошал он. — Никто не покупает машин с килем!» К счастью для «кадиллака», в компании к совету не прислушались, и Лаваллета вскоре прогнали.

Затем он всплыл в «Крайслере», в отделе долгосрочною планирования, где ратовал за продолжение производства больших машин: обывателю, дескать, льстят обитые плюшем катафалки. Когда поддавшийся было «Крайслер» едва не пошел с молотка, Лаваллета уволили. Поговаривали, что на условии его увольнения «Крайслеру» и удалось выпросить государственную субсидию.

В «Форд моторе» Лаваллет тоже потрудился. Начальником отдела маркетинга.

Он заявил верхушке, что выпускать четырехцилиндровые машины не стоит.

Раскупаться не будут. Нечего соревноваться с японским импортом. Все, что производят японцы, непременно разваливается. Естественно, его выгнали.

В Детройте считалось в порядке вещей, что ни одно из этих увольнений не было названо своим именем. Давал-лету всегда предоставляли возможность подать в отставку. Каждая отставка давала повод для пресс-конференции, и всякий раз герой дня непременно таинственно намекал на какое-то новое назначение, после чего напившиеся-наевшиеся журналисты торопились в редакции писать очередные статейки на тему: «Детройтский гений: что впереди?»

Впереди же была его собственная модель. Лаваллет отправился в Никарагуа и уговорил тамошнее правительство дать ему денег на строительство автомобилестроительного гиганта под названием, естественно, «Лаваллет».

Через пять лет он запустил новую модель в производство, и первая машина сошла с конвейера. Коробка передач развалилась на выезде из заводских ворот.

В первый год был продан семьдесят один «лаваллет». У всех без исключения разваливались коробки передач. У самых выносливых, выдержавших без поломки целых два месяца, ржавели корпуса, бамперы отваливались.

Однажды темной ночью Лаваллет смылся из Никарагуа, после чего объявил в Нью-Йорке о закрытии завода и назвал «лаваллет» «одной из величайших машин всех времен», потерпевшей неудачу из-за сандинистского саботажа. «Они не хотели нашего успеха, — говорил он. — Они мешали нам на каждом шагу».

Пресса даже не задумалась, кого он имеет в виду под «ними». Его бредовых обвинений оказалось достаточно для половодья газетных выступлений о Непризнанном-Гении-Которого-Пытались-Сломить-Коммунисты. Никто не вспомнил, что никарагуанское правительство предоставило Лаваллету 90 миллионов долларов и полностью потеряло вложения.

И теперь пришла пора снова встретиться с прессой. В своих апартаментах на крыше роскошного отеля «Детройт-плаза» Лайл Лаваллет, президент только что созданной компании «Дайнакар индастриз», разглядывал себя в огромном зеркале.

Стрелки на двухсотдолларовых брюках — просто восторг. В точности, как он любит, — острые и прямые, как бритва. Итальянского пошива пиджак подчеркивает осиную талию и широкие плечи. Впрочем, приглядевшись, он пришел к выводу, что плечи все-таки недостаточно широки и надо велеть портному при работе над следующим костюмом об этом подумать. Белый шелковый платочек в нагрудном кармане высовывается двумя вершинками, одна чуть выше другой.

Отлично. Платок в тон галстуку, галстук — в тон седине. Год за годом он заливает прессе, что поседел, когда ему было пятнадцать. На самом же деле в детстве его дразнили «Рыжим», и теперь приходится каждую неделю обесцвечивать шевелюру, чтобы где-нибудь в «Инквайре» не появилось заголовка: «НЕПРИЗНАННЫЙ ДЕТРОЙТСКИЙ ГЕНИЙ — КРАШЕНЫЙ РЫЖИЙ!»

Одна мысль о такой катастрофе заставила его страдальчески свести брови. Он взялся за ручное зеркальце, и тут в комнату вошла секретарша.

— Пресса прибыла, мистер Лаваллет, — проворковала она. Лайл выбрал ее из почти шестидесяти претенденток, каждая из которых подверглась испытанию, названному им: «проверка на локоть».

Экзамен был очень прост: испытуемой требовалось встать в центре комнаты, сомкнуть руки на затылке и свести локти так, чтобы они смотрели прямо вперед, как у военнопленного в каком-нибудь старом фильме.

— Теперь вперед! — командовал Лаваллет.

— И все?

— Пока ваши локти не коснутся стены.

Претендентки, чьи локти касались стены раньше, чем их же грудь, подвергались дисквалификации. Из семи, прошедших отбор, только одна не дала ему пощечину и не пригрозила подать в суд за сексуальное домогательство. Это была мисс Мелани Блейз, и он немедленно зачислил ее на работу. Как секретарша она была из рук вон плоха, но во всем остальном отвечала его требованиям, особенно теперь, когда он развелся. И ему очень нравилось, как вплывали в комнату ее стати — на целых полтакта раньше всего остального.