То был второй месяц нашей любви. С некоторого времени я ощущал в себе упадок сил.

Под этим красочным рисунком, напоминавшем цвет металла и рубинов воинских доспехов, с ее пылавшими, как факел, ореолами персей, она казалась мне в моем угнетенном состоянии искусительной Омфалой, царственным великолепием жгучей Далилы, зардевшейся от крови мужчины.

Под узким челом Од хранила упрямое и лукавое очарование Зверя. Она обладала мастерским искусством возбуждать остывшую страсть. Она была чародейкой, пускавшей в ход бесчисленное множество колдовских средств. И я отлично знал ее ужасное могущество и все-таки любил ее со слепым раболепством. Я был рядом с ней, как первобытный, косматый предок, в котором бродили соки безотчетных инстинктов Зверя.

Так перед первым человеком предстало соблазнительное существо: Женщина, раскрасившая свое тело соком плодов.

Он не узнал ее сначала. Она засмеялась, раскрыв свой рот, как плод, и тогда он нашел, что она гораздо красивей так, чем в обычной своей наготе. И оба они изведали опьяненье, которого не могли им доставить соки деревьев.

Од пришла ко мне со своими раскрашенными персями, как Ассирийская Царица, и в тот же миг моя кровь запылала.

Она сознавала свою власть надо мною и коварно промолвила:

— Теперь ты весь мой, ты мой в крови твоих жил, потому что кровь эта — Я.

Я не знал, какой таится в этом смысл. Я весь затрепетал, и этот трепет был знаком и доказательством ее обладания мной.

Мне представилось вдруг, как при звуке этого беспощадного слова одну за другой вырывали все нити моих нервов. Жизнь моя разбилась на мелкие куски, и я лежу на раскаленной решетке, под которой раздувает полыхающие угли этот свирепый вампир в облике женщины. Но я не ушел, не побежал через города и селенья, как объятый пламенем человек, спасаясь от пожара.

Од доставляли удовольствия эти игры. Она выдумывала другие, как убранство для своей красоты, как обновление для своей радостной гордости.

Однажды она сбросила с себя плащ, который окутывал ее всю, и предстала нагая в лучезарном сияньи, в пламени и крови, переливавшейся игрой драгоценных каменьев. Она легла на постель и блистала жемчугом и золотом.

Перед этим она мне рассказала, что все свои чудные украшения и богатство получила в наследство от одного родственника. Но никогда не надевала на себя этих украшений. На ней не было ни одного камня, который бы нарушал однообразную простоту ее одежд.

И вот вдруг, словно кумир, она опоясала свои нога и руки браслетами. На пальцы ног и рук надела кольца. Ожерелья из крупных камней, оцеплявших ее груди, изливали струи багряных слез. Из тайника ее любви, из лепестков цветка могучей жизни сиял сумрачным блеском сапфир, подвешенный на тонкой, прозрачной нитке и выглядывал словно чей-то глаз из глубины пещеры.

Она расплела свои волосы, и под их черными волнами скрыла свое лицо. И отдавалась в убранстве своей красоты, как прекрасная жертва, как тело без лика, как невиданный символ торжествующего могущества плоти.

В застывшей крови этих самоцветных камней, в яростном блеске драгоценных металлов, подобных подземным огням — она была живой святыней Астарты.

Од прижала руки к концам своих грудей и выгнулась вперед всем своим телом. И молчала. Я не видел ни губ ее, ни глаз. Она застыла так в священной неподвижности, закоченела, как мертвая, под переливчатым миганием изумрудов и рубинов, скрывшись в сумраке своих волос, под которыми вздрагивало лучистым и пышным заревом ее тело с пылающей бледностью кожи, подобно глыбам белоснежных лилий среди озаряющих огней.

И вновь я был сражен этими изобретательными чарами, разнуздывавшими во мне яростно алкавшего зверя. Я умер в эту ночь великой смертью наслаждения и любви. Соски моих грудей пылали, как нарывы, пронзаемые раскаленным острием шпаги. Все дышало во мне сладострастием и жизнью.

Какие богини Сирии, какие дочери Ваала, подмешавшие свою кровь к крови ее предков, или какие неведомые догадки научили ее античным литургиям и неразгаданным чудесам сладострастных жертвоприношений? Она знала тайну священных танцовщиц, мрачное искусство баядерок Индии, изведавших оцепенение от опия, близкое к смерти, — она обладала ужасным ядовитым средством возбуждать к радости тела, созревшие в грехе гаремов. И ночью в лесу она была дикой Сильфидой, женой лесных богов, приносящей в жертву жестокую невинность своей обнаженной силы. А я как будто долго-долго спал и вдруг проснулся от запретных заповедей возле сестры, вышедшей из мрака храмов.

Утром Од закуталась в свой плащ и ушла. И не сказала ни слова.

Тогда меня постепенно охватила странная мысль. Мне показалось, что Зверь столь же мистичен, как и Ангел, и оба они являются двумя разными, одинаково вечными сторонами мужчины.

Эта Од в своей ледяной страсти, в суровой замкнутости своих экстатических судорог — была не более, как монахиней из монастырей самой низменной и оскорбленной любви. Она родилась во время финикийского Библоса, из крови Адоная, Загрея, Аттис-Сабаса, и потом стала жрицей черной Мессы со своим телом, распятым на вилообразном камне.

Я думал:

«Вначале мужчина и женщина были вместе прекрасным, девственным, священным животным в нагой красоте Любви. Но Зверь на своем челе носил знаки муки и отчаянья. Он весь был обрызган слезами и получил нечестивое крещение в пылающем капище Молоха!»

Увы! — лучезарная Эллада, когда ты отреклась от благородных символов, олицетворявших силы Бытия, — уже с востока прибрели чахлые тени религий. Взгляни, — с каким глубоким раскаяньем плачут над ранами Назорея очи блудницы Магдалины. В тот миг пробудился Зверь, ужасное чудовище мрачных веков, не ведавшее великой радости Эллады. Зверь еще раз снова выполз из склепа мученья на ясный свет. Он рычал и бичевался, и упивался наслажденьем под покровом великого мистического мрака. И у него тогда оставалось только одно спасенье — склониться в обожании пред Девственностью в целомудренном символе непорочной Марии.

С этой поры природа была поругана Культом о воздержании, ставшим отныне единственным вечным владыкой верующего человечества, более сильным, чем любовь и живое божество минувшей эры.

Будь же отныне покрыто позором некогда божественное тело, участвующее своими чувствами в жизни Вселенной! Познай же муку тайной любви к себе самому в грехе! Бледней от сладострастного ужаса при мысли, что валяешься на смрадном ложе Зверя!

И я был девственным, боготворил Марию и отвергал красоту плодоносного изобилия жизни. Но — тело возмутилось и отомстило. Я отдался во власть Зверя, и он меня не покидал больше.

Од посвятила меня в такие вещи, которые нерасторжимо спаяли нас, как двух соучастников преступленья. Она ввергла меня в бездну своей плоти, погрузила в сумрачный блеск, ледяные наслаждения своего тела, подобного кипящему подземному Эребу, пылающему серой озеру Стимфалу, населенному зловещими птицами, пожиравшими падаль. Од была суккубом, погружавшим мой мозг в леденящее безумие любви.

Ничто не оскверняло так любви, как эта пародия любви, и все же мы были крепко связаны друг с другом цепями, выкованными из нерасторжимого металла.

Никогда не говорила она мне о других мужчинах. Мы были привязаны друг к другу с постоянством самых нежных любовников, хотя любовь для нас была бесплодной, спаленной страной, садом смерти с ядовитыми плодами, от которого отпрянули бы в ужасе праведные элизейские тени.

Однажды Од исчезла на довольно продолжительное время. Никто в доме не знал причины ее отсутствия. Накануне мы провели более ужасную ночь, чем все предшествующие.

Теперь это вынужденное одиночество разъедало меня, как яд. Я решил, что она меня обманывала. Словно кипящая смола снедала меня ревность, вдруг воскресившая прежние видения. Несомненно, Од была где-нибудь этим самым садом сладострастия, куда яростно врывалась похоть. Все ночи напролет меня дразнили отвратительные образы вожделения, как картины Гоморры. Я не мог думать ни о чем другом, как лишь о том, что она удовлетворяла свой неутолимый голод и жажду на других позорных ложах. Моя душа была загрязнена вплоть до влаги слез, которые одни сближали меня с общим горем всех разлученных друг с другом существ.