Я занял очередь в билетную кассу, получил койку в вокзальной гостинице и попросил дежурную разбудить меня за час до прихода воркутинского поезда, иначе я потеряю очередь.

— А почему вы сейчас не купите билет? — спросила дежурная.

Я с удивлением посмотрел на нее:

— Разве можно купить сейчас? На проходящий поезд билеты продают, когда он уходит с последней станции.

— Но к московскому поезду здесь прицепляют два вагона. И билеты в эти вагоны продаются заранее.

Иду обратно в кассу, стучу в окошко. Да, дежурная права, но она забыла одно: тот, кто хочет получить билет, должен позаботиться об этом хотя бы за сутки до отхода поезда. Сутки, однако, еще не закончились, нет еще двенадцати. Но к забронированным билетам, говорит кассирша, она отношения не имеет. Этим ведает начальник вокзала.

В большом, красиво обставленном кабинете встречаю полного человека, которого я уже несколько раз видел на вокзале, окруженного пассажирами, как и на всех станциях, всегда о чем-то спрашивающими. Начальник сидел у микрофона и передавал сведения о проходящих составах, о количестве свободных мест в каждом поезде. Он говорил медленно, приятным голосом, но громкоговорители в зале ожидания делали его голос хрипловатым и заспанным.

Выслушав мою просьбу, он выписал мне талон на получение билета и отметил у себя в тетради, кому выдал квитанцию.

Я уже был возле двери, когда услышал за спиной его голос:

— Простите, я записал только вашу фамилию, а как ваше имя-отчество?

Говорю ему.

— А меня зовут Лев Борисович Вайнштейн. — Он отодвинул от себя микрофон и произнес, как бы ни к кому не обращаясь: — Ну а по-еврейски… Что? Вы пишете даже, говорите по-еврейски? Вы действительно еврейский писатель? — Он вскочил с места, и его добродушный взгляд, чувствую я, буквально молит меня: «Прошу вас, поговорите со мной по-еврейски, ну, проэкзаменуйте меня! Любопытно, не забыл ли я родную речь». А может, мне только показалось так. Одно мне ясно: из кабинета он меня так скоро не выпустит — и тут же дает мне это почувствовать: — Вы не беспокойтесь, ваш билет никуда не денется, он останется за вами. — Усадив меня напротив себя в большое кожаное кресло, он спросил как бы про себя: — Как это я сразу не догадался, что с вами можно перекинуться несколькими еврейскими словами?

То же самое мог я спросить и у себя по отношению к нему.

— Вы, значит, в самом деле еврейский писатель? Есть еще еврейские писатели, как в те времена, когда я учился в Виннице, в еврейской школе? Кто написал «Минские болота», кажется, Изи Харик? Ну а Миреле из повести «Степь зовет»? Видите, я еще кое-что помню.

— Вы имеете в виду Миреле из «После всего» Бергельсона? А «Степь зовет» написал Нотэ Лурье.

— А я как сказал?.. А что пишете вы? Тоже из еврейской жизни? А как вы попали сюда? Какие дела привели нас в нашу Печору, где зимой сплошные ночи, а летом лежит снег?

Узнав, что я в Печоре уже несколько дней, Вайнштейн развел руками:

— Как?! Вы несколько дней в Печоре и не встретились с живущими здесь евреями? Или вы думаете, что я здесь единственный? А если единственный, так что? Вот я недавно побывал в далеком лесном хозяйстве Канинского леспромхоза и видел там еврейские книги, слушал еврейские пластинки. И сколько, думаете вы, евреев живет в этом поселке? Всего три семьи.

— А где вы там еще побывали? — спрашиваю я у него. — Я тоже побывал в Канинском леспромхозе. Сюда я приехал из Зеленоборска, объездил там почти все поселки.

Называю ему еще несколько лесных хозяйств, где мне пришлось побывать, словно хочу показать, что, попав в эти края, я в гостинице не отсиживался. Заодно рассказываю о шахтерских городах Воркуте и Инте, о рыбацкой деревушке Абез, из которой я несколько дней назад приехал в Печору.

Туг Вайнштейн повернулся к микрофону и стал объявлять.

— С последней станции… — начал он по-еврейски и рассмеялся, выключив микрофон. — Что я говорю?! Я уже совсем того… — Он надел фуражку, что должно было, наверно, придать ему больше солидности, снова включил микрофон и уже по-русски объявил:

— С последней станции вышел поезд…

Выключив микрофон, он обратился ко мне:

— И вы все это опишете? Насколько я понимаю, вы разъезжаете по стране, чтобы описывать еврейскую жизнь? А чем, собственно, в наше время она отличается от жизни других людей? Но что же, хочется иногда посмотреть еврейский спектакль, послушать концерт. У нас в Печоре этого, к сожалению, нет. И раз зашла об этом речь, я скажу вам, что было бы совсем неплохо, если бы к нам иногда заезжал еврейский певец. А то, что в Печоре пятьдесят или шестьдесят еврейских семей, вовсе не имеет значения. Хороший концерт придут послушать все. — Он протянул ко мне руку: — Покажите мне, будьте добры, квитанцию, которую я вам только что дал.

Он взял квитанцию, положил обратно в квитанционную книжку и, вернув мне полтинник, заплаченный мною за «сервис», сказал тоном, не допускающим возражений:

— Вы сегодня не поедете. Не улыбайтесь, говорю вам вполне серьезно. — Он нажал одну из кнопок на большом полированном столе, и через минуту, не больше, в кабинет вошла женщина в белом с оборками фартучке.

— Буфет еще работает? Так принесите нам, пожалуйста, чайничек горячего чая, но чтоб чай был чаем! И несколько бутербродов. Подождите минутку. Я сейчас вернусь. И посмотрите, чтобы пассажир этот не сбежал. Вы несете за него персональную ответственность.

Женщина оглянулась, не зная, как понимать слова начальника. Она и улыбается, и старается быть серьезной.

Прошло больше двух минут, пока Вайнштейн вернулся, принеся с собой свежий морозный воздух.

— А где же чай? — спросил он официантку, не отходившую, как часовой, от дверей и с трудом сдерживавшую смех.

Когда она вышла, Вайнштейн укоризненно посмотрел на пятьдесят копеек, лежавшие на столе.

— Спрячьте их, пожалуйста, в карман. Вы все еще думаете, что я шучу? Я только что отдал приказ кассирше, чтобы касса вам сегодня билета не продавала.

Трудно было, конечно, представить себе, как может человек с таким добрым, мягким голосом приказывать, но что он способен так заговорить меня, что я пропущу свой поезд, в этом я не сомневался. И я сказал ему полушутя:

— Так я действительно могу задержаться у вас?

— Я же вам ясно сказал, сегодня вы не поедете. — Он спокойно, размеренно шагал с заложенными за спину руками по большому мягкому ковру. — Разве каждый понедельник и четверг забредают к нам еврейские писатели? Подумайте только, в Канинском и Зеленоборском леспромхозах он был, а в Печору не заглянул. Так что мы договорились — вы едете завтра. Сейчас мы узнаем, кто завтра ведет московский поезд. Мне кажется, что Авремл. Я ему сейчас позвоню. — Он снял телефонную трубку, добрые глаза его купались в светлых лучах. — Мусенька, это ты? Я не разбудил тебя, дитя мое? Кто звонит? И ты спрашиваешь? Ай-яй-яй, ты уже не узнаешь. Это я, Лейба, Лев Борисович Вайнштейн. Ничего, дитя мое, ты еще выспишься. А Абрам Борисович тоже спит? A-а, значит, я перепутал, он в Кожве. Когда он должен, ты говоришь, вернуться? Знает ли хоть твой Авремл, что я довольно долго был начальником станции Кожва? Теперь послушай, Мусенька, что я тебе скажу. Одевайся и скорей приходи сюда. Ничего не случилось. У меня сидит писатель, пишущий еврейские книги. И захвати с собой фотографию Абрама. А фаршированная рыба после именин у тебя не осталась? Только струдель? Так захвати струдель и скорей приходи, говорю это вполне серьезно. Сколько времени? Еще рано, только половина первого…

Когда Вайнштейн положил трубку, на столе уже стояли яркий фарфоровый чайник, стаканы в подстаканниках, тарелка с бутербродами.

— Угощайтесь, пожалуйста, и простите за скромный ужин. Дома я принял бы вас иначе. Но вы еще у меня побываете. Так когда, говорите вы, были в наших местах? Этим летом? А я был в последний раз в Виннице три года назад.

В кабинет вошла кассирша, темноволосая девушка в высоких валеночках, и о чем-то спросила. Когда она собралась уже уходить, Вайнштейн, кивнув на меня, сказал ей: