Как удалось Хасклу и Йонтлу найти меня в этом людском потоке, объяснить невозможно.

— Ну?

Понимаю, Йонтл хотел услышать, подвел ли он меня, уверяя, что за один-единственный вечер в железнодорожном парке я «заготовлю» столько материала, что мне хватит на годы, — только садись и пиши. Вместо меня отвечает Йонтлу Хаскл:

— Что «ну», чего «ну»? Вот когда он побывает в нашем Пушкинском садике, вот тогда можно будет сказать, что он побывал в Казатине.

— Послушайте, — говорю я им, — скажите мне заранее, где еще я должен здесь побывать, чтобы я был уверен, что побывал в Казатине. Я вижу, это история, не имеющая конца.

— Как, сказали вы, зовут начальника печорского вокзала?

После этого намека мне спрашивать больше нечего, и я покорно иду за ними, хотя вижу, что дорога, по которой мы идем, ведет не в город, а обратно на станцию.

Сколько же времени прошло с тех пор, как я вышел из поезда? Когда вокзал успел так преобразиться? А может, он уже был украшен раньше, но я не заметил этого? Раньше не горели лампочки, не вспыхивали и не гасли под крышей и на стенах; платформы и рельсы еще не были залиты серебристой пылью прожекторов; из высоких больших окон вокзального ресторана на перрон еще не доносились звуки музыки, приглашающие то на вальс, то на кадриль, то на фрейлехс. Народ, который шел теперь с нами, совсем не похож на тех, кого я видел здесь днем, когда приехал. С нами шли празднично наряженные люди, в то время как те, к которым я отношусь, томятся у вокзальных касс. В городе нет почти ни одной семьи, где не нашлось бы человека, собирающегося ехать летом к морю. Неудивительно поэтому, что возле касс невозможно сейчас протолкнуться. Завернуть в кассовый зал мои провожатые не дали мне.

— Я вижу, что наш винницкий Вайнштейн вас в Печоре сильно напугал. Вы же собираетесь ехать послезавтра, а заботитесь о билете сегодня. Боитесь, что не закомпостируем вам билет? В крайнем случае мы устроим с Хасклом симпозиум и посадим вас на электровоз.

— Йонтл, хватит тебе на сегодня симпозиумов. Скажи мне лучше, кто стоит сегодня у двери?

— Кто в такой день может там стоять, кроме Зиши-Адмиралтейства?

— Ты в этом уверен? Если там кто другой, то придется пойти к начальству и взять для гостя пригласительный билет,

— Может быть, скажете наконец, куда вы меня собираетесь вести?

— Разве мы не сказали? — удивленно спрашивает Йонтл, поглаживая при этом длинные, свисающие усы. — Мы вас ведем в ресторан. Управление дороги устроило для нас банкет. С праздником, реб Зиша!

У высокой застекленной ресторанной двери стоял пожилой человек, одетый в отутюженные черные брюки с широкими золотыми лампасами, в черную форменную куртку с золотыми нашивками на рукавах и воротнике, в черной фуражке, тоже расшитой золотом. Он стоял у входа с таким видом, словно в руки ему сегодня передана неограниченная власть, что, в общем, соответствовало истине: после семи-восьми часов вечера власть над ресторанами действительно находится в руках тех, кто стоит на страже у дверей. Но казатинский страж у дверей, кроме всего, производил впечатление человека, озабоченного главным образом тем, чтоб не смять свою форму: он ни на минуту не присаживался и не выпускал из рук одежную щетку. Почему казатинцы называют его «Адмиралтейство», нетрудно догадаться. Наверно, во время войны он служил на флоте. Удивительно другое — почему человек, давший ему это прозвище, не преподнес Зише кортик или ножны от кортика. А может быть, и преподнес. Такой человек, как Йонтл, мог это сделать.

И вот к человеку, в руках которого находилась неограниченная власть над входом в ресторан, Йонтл подошел так просто, что удивил, как мне показалось, даже Хаскла.

— Ты видишь этого товарища? — спросил Йонтл Зишу, показав на меня, и тем самым дал ему невольно понять, что спрашивать у меня приглашения на банкет не надо. — Он приехал описывать Казатин. И если ты хочешь, чтоб он тебя описал, то закомпостируй ему на послезавтра билет на приличный поезд.

— Это что, на самом деле?

Пришлось вступить в разговор Хасклу. Йонтл, очевидно, не пользовался особым доверием.

— Точно, Зиша, точно.

— А на когда? На послезавтра? Сделаем. А куда товарищ поедет?

— В Жмеринку.

— Куда? — переспросил Зиша упавшим голосом и потерял, кажется, весь интерес к поручению. — С такой мелочью, — сказал он Хасклу, — обращаться к Зише? К Зише идут за билетом в Одессу, в Сочи, в Евпаторию, но не в Жмеринку. Ну ладно, вы поедете утренним поездом? — обратился он ко мне. — Заодно уже опишете начальника поезда Аркадия Вайса. О нем есть что написать. — И Зиша широко раскрыл перед нами дверь ресторана, забыв при этом или сделав вид, что забил, спросить у меня пригласительный билет.

Сервированные столы и столики в большом ресторанном зале с яркой хрустальной люстрой под высоким потолком были почти все уже заняты. Среди празднично одетых людей, произносивших тосты и в честь которых произносились тосты, были и такие, которые имели прямое отношение к спасению евреев. С них, рисковавших собственной жизнью, но спасших от верной смерти немало казатинских евреев, мне следует, наказал Хаскл, приступить к описанию Казатина.

— Поговорите в оркестре с пекарем Борисом или с самим капельмейстером Соломоном. Целых три года прятал его у себя русский рабочий из депо.

Пойди поговори с Соломоном, когда тот весь ушел в игру. Его руки бегают по клавишам — глазами их не уловить. А когда он входит в экстаз, пальцы его перебегают на крышку пианино и так начинают выстукивать мотив, что тебя поднимает с места.

— Вы хотите что-нибудь заказать у нас? — спросил Соломон и смерил меня своими чуть выпученными глазами.

— А что у вас можно заказать? — спросил я.

— Симха, ты слышишь?! — крикнул он барабанщику. — Послушай только, о чем человек спрашивает.

Симха-барабанщик, который, даже не играя, подпрыгивает на стуле, растерянно оглядывается, словно он сбился неожиданно с ритма.

— Что ты скажешь, Симха?! Разве есть такая вещь, которую мы с тобой не играли? — И чтобы доказать мне это, Соломон начинает наигрывать и напевать песни, от которых в памяти у меня сохранились только первые строчки. А вот он, Соломон, за прошедшие тридцать-сорок лет не забыл ни одного слова из таких песен, как «Бублики», «Джанкой», «Кирпичики», «Когда луна была выходная»…

— А это вы помните? «Утро красит нежным светом…»

Он уже не отпускает меня, напевает одну песенку за другой. Не знаю, как долго продолжалось бы так, если бы не подошел Йонтл и не заказал бы фрейлехс, танец, давно уже вышедший за пределы еврейских свадеб и вечеринок.

— Посмотрите только, как разошелся Яшка Горн! — Передо мной стоит во всем своем блеске Зиша-Адмиралтейство и указывает на невысокого молодого человека, который ведет за собой хоровод танцующих. — Вы должны были бы посмотреть на Яшу, когда он проезжает мимо наших местечек. Он однажды взял меня к себе на локомотив. Никогда этого не забуду. Когда мы подъехали к одному из местечек, сметенному с лица земли оккупантами, Яшка включил сирену. Это был салют, и от этого салюта камни могли заплакать. До конца своей жизни не забуду я этого гудка! Если вы будете писать про наш Казатин, напишите и об этом. Я мог бы вам многое рассказать, но, конечно, не сейчас. Я расскажу вам такое… Где же мы с вами встретимся?

— Как где? В Пушкинском садике. — И Йонтл, который неожиданно появился возле нас, взял меня и Зишу за руки и повел к хороводу, кружившемуся в празднично освещенном зале.

…Знакомиться с местечком, в котором я никогда еще не был, лучше всего в субботу или в воскресенье, а если в будничный день, то только в конце его. Так мне когда-то давно советовали, не помню уже кто, то ли погребищенский мельник Шая, то ли деражнинский переплетчик Зевин. Но не всегда у тебя есть выбор, у поездов и автобусов свои расписания. И все-таки я стараюсь приехать в новое местечко под вечер.

В Казатин я приехал в воскресенье, как мне и советовали. И надо же так случиться, что на пешеходном мосту через железную дорогу я встречу таких, как Йонтл и Хаскл, и они сделают так, что дорога с вокзала в город, которая отнимает обычно не больше чем полчаса, займет у меня несколько часов и я попаду в Казатин поздно ночью. Даже в деревянной одноэтажной гостинице, куда Йонтл и Хаскл привели меня, ни одно окно уже не светилось.