Походить как следует утром по выспавшимся улочкам и улицам Казатина, дабы вспомнить, что советовали мне погребищенский Шая Ходорковский и деражнинский Зевин, мне не пришлось. И вообще я уже в подобных советах не очень нуждаюсь. За последнее время я побывал в стольких местечках, что сам могу давать советы. Но если бы Йонтл и Хаскл не подготовили меня к тому, что мне предстоит здесь увидеть и услышать, я, наверное, решил бы, что, кроме крылечек и полузастекленных дверей, кроме ставней, привязанных к стенам, здесь ничего не осталось от того, что некогда называлось еврейским местечком. Я с утра брожу по большому, заросшему Казатину и почти не встречаю людей на улицах. А встретится кто-нибудь, так времени у него хватает только на то, чтобы поздороваться. Спрашивать, куда человек спешит, даже если он уже дедушка, мне не надо. Знаю: сейчас в местечке давно уже нет людей, слоняющихся без дела по улице в разгар рабочего дня. Не только потому, что не хватает времени, — это просто сейчас неприлично.

Так стало с тех пор, как колхозные села окрепли и начали забрасывать местечки таким количеством заказов, что ателье и промкомбинаты выполнять их в короткие сроки не могут и держат заказ неделями. Тогда села вспомнили о ремесленниках, давно ушедших на пенсию. И в некий день портной снова стал портным, сапожник — сапожником, шапочник — шапочником. Что касается столяров, бондарей, скорняков, то здесь вообще не о чем говорить. Они теперь нарасхват. Что же касается закона, предусматривающего, что пенсионер имеет право работать только два месяца в году, ибо, если он работает остальные десять, он лишается пенсии, полностью или частично, то на это пенсионеры мне не раз отвечали: во-первых, это касается тех, кто получает высокие пенсии, а сколько таких в местечке найдется? Во-вторых, пенсионеры-ремесленники обычно работают дома, а дома ты сам себе хозяин. Где сказано, что надо работать пять дней в неделю по восемь часов в день? Можно же работать пять часов или четыре часа, скажем, три дня в неделю? Посчитайте, и увидите, что получится в общем — шесть или семь рабочих месяцев в год.

На сколько времени казатинские пенсионеры растянули свои два льготных месяца, никто мне, наверное, не ответит, но о том, что здесь, как и в других местечках, льготные месяцы растягивают, говорят пустые скамейки в знаменитом Пушкинском садике. Тем более в такое жаркое утро. Чем знаменит этот садик, пока не знаю. А ведь, согласно утверждениям Хаскла и Йонтла и согласно мнению Зиши-Адмиралтейства, получается так: не побываешь в Пушкинском садике — значит, ты не был в Казатине. А садик самый обычный. И пушкинский бюст, стоящий на каменном постаменте, тоже не принадлежит к особенно заметным. Может быть, садик знаменит тем, что находится в самом центре Казатина и в обычный будничный день приходят сюда посидеть в тени, после того как оттуда уходит солнце? Не знаю, так ли это, но мне уже кажется, что на меня косо смотрят из окна соседнего дома. И верно: как можно в середине рабочего дня прохлаждаться в тени на скамейке! И я ухожу из садика и снова иду по главной улице, на этот раз широким деловым шагом, чтобы никто не подумал, будто я здесь верчусь просто так.

С большой и широкой главной улицы с одноэтажными и двухэтажными деревянными и кирпичными домами я поворачиваю в боковые переулки и улочки, которые снова выводят меня на главную улицу, и лицом к лицу сталкиваюсь с улыбающимися мне молодыми людьми, нарисованными на вывесках у входа в ателье.

— Вижу человека возле витрины. Ага, думаю, наверно, он хочет себе что-нибудь сшить.

Не успел я повернуть голову, как высокий, немного сутулый человек одну руку протягивает мне, другой кому-то машет:

— Двойра, ну что я вам говорил?! Конечно, это еврей.

Чтобы я долго не гадал, с кем он разговаривает, он тут же рассказал мне, о чем говорил со своей соседкой, когда увидел меня здесь, на улице.

— Если вы хотите здесь что-нибудь сшить, то я могу вам составить протекцию к лучшему закройщику. Подступиться к хорошему портному в наше время непросто, труднее, чем когда-то к профессору. Что вы морщите лоб? Может, вы сами портной? Если так, то вас здесь примут с распростертыми объятиями. Протекции и рекомендации не потребуются. Но если хотите, я с вами зайду. Со мной здесь пока что считаются. Вы не найдете в Казатине и во всех соседних местечках, даже в Виннице, человека, который не знал бы Абрама Пекера.

По правде сказать, не ожидал, что встречу здесь человека, которому мне придется докладывать, кто я и что я. Много ли надо времени, чтобы по местечку разнеслась новость? Тем более если ее уже знает Йонтл. Но если такой человек, как Абрам, которого знают не только в Казатине, но и в Виннице и во всех соседних местечках, обо мне еще не прослышал, значит, Йонтл, и Хаскл, и Зиша пошли на работу, когда местечко еще спало. И новость разнесут вечером. Так зачем мне лишать Йонтла удовольствия прийти сегодня в садик с новостью, тем более что мой новый знакомый Абрам Пекер уже подобрал мне специальность. Я не говорю ему ни да, ни нет, благодарю за предложенную мне протекцию и спрашиваю:

— Но как это вы во время рабочего дня сами разгуливаете по улице?

Он останавливается, лукаво смотрит на меня:

— А сколько вы примерно дадите мне лет? Не гадайте напрасно, вы все равно ошибетесь. Нынешней зимой исполнится восемь лет, как я вышел из игры. Да, да, восьмой год живу на иждивении собеса.

Я оправдываюсь:

— Я ничего плохого не думал, я просто спросил, потому что в других местечках, как мне известно…

— Пенсионеры немного подрабатывают, вы хотите сказать? Но у меня сезонная работа. Я конферансье на свадьбах.

И в одно мгновение я увидел перед собой другого человека: глаза Абрама Пекера закрыты, седая голова откинута назад, руки распростерты — вот-вот он улетит далеко-далеко, и строки, которые он нараспев читает, доходят ко мне, как через микрофон, растянуто и хрипло:

Он открыл глаза, словно с далеких небес снова вернулся на грешную землю, и сказал своим давно отслужившим канторским голосом:

— Я могу вас засыпать рифмами с ног до головы, думать мне долго не надо:

Рука моя сама собой потянулась в карман за записной книжкой. Хорошо, что «конферансье» не заметил этого, иначе нить разговора прервалась бы. Абрам Пекер ушел бы в одну сторону, я в другую, как со мной уже не раз случалось, когда я доставал из кармана блокнот. А сейчас разговор продолжается. Мы идем рядом. Я не спрашиваю, куда ему нужно, он не спрашивает, куда мне нужно. Мы просто прогуливаемся. А если я вставляю время от времени в разговор слово, то не потому, что в нем нуждается мой спутник, как пловец в глотке свежего воздуха, — словом или вопросом я просто помогаю моему собеседнику перейти с одной темы на другую, иначе он каждый свой рассказ растянул бы на целый день, особенно повествуя о свадьбах. Он так живописно рисует женихов и невест, родственников и гостей, что мне все время кажется, будто я сам там был.

Пока мы с ним бродили по улицам, мы побывали по меньшей мере на десяти свадьбах в Казатине и в окрестностях Казатина, в Виннице и в окрестностях Винницы. Потому что на всю округу здесь он один свадебный «конферансье». Выясняется, что открыла в Абраме Пекере этот талант капелла, которая вчера играла на банкете у железнодорожников. Однажды на какой-то свадьбе музыканты случайно услышали, как Пекер сыпал рифмами, и уговорили его работать у них «конферансье». И где бы ни справлялись свадьбы, не только еврейские, музыканты его брали с собой. Он может рифмовать и по-украински.