— Именно сейчас? Другого времени вы не нашли? — остановила Нояха портниха. — Скажите мне лучше, не сглазить бы, сколько ему приблизительно лет?

— Прадедушке Мейлаху? Зачем приблизительно, когда могу вам точно сказать. Ему, по моим подсчетам, должно уже быть девяносто, а возможно, с гаком. Сапожное ремесло, которым он занимался всю жизнь, его, конечно, не молодило. Он выглядит так молодо потому, что его берегли дети. При таком почете он до ста двадцати лет сохранит румяные щеки… Посмотрите только на Зайвеля, что он вытворяет со своим аппаратом. Был бы у него этот фотоаппарат, когда он, Зайвель, был немцем… Это же надо уметь — выдавать себя немцам за немца!

Шадаровский, который стоял в толпе и любовался дедушкой Мейлахом, бабушкой Гитой и тетушкой Шейндл — они так же, как он, не поддавались старости, — подошел к Нояху.

— А за кого же должен был Зайвель себя выдавать, когда он попал к ним в плен тяжело раненный? Они уже собирались бросить его в яму к расстрелянным матросам. За еврея ему надо было себя выдавать, что ли? За комсорга десантного судна? Ему повезло, что он блондин и что в школе он относился внимательно к немецкому языку, так же как и к математике. Один только Гомер мог бы описать все, что он, Зайвель, пережил на войне!

— А то, что мы здесь пережили, поддается описанию? — отозвался человек с тихим хрипловатым голосом и грустными глазами. — Почти три года мы жили под топором. Если бы под Сталинградом им не дали по голове, то кровавая собака Эйхман, будь проклята память его, добился бы у румын согласия на полное истребление евреев, как во всех остальных оккупированных городах и местечках, захваченных гитлеровцами. Но после Сталинграда румыны немного задумались и кое-что поняли. Только поэтому мы остались в живых. За три года, проведенные здесь, мы столько перетерпели, что это действительно, как вы говорите, товарищ Шадаровский, не поддается описанию.

— Но писать об этом нужно. Ничто не должно быть забыто. Будь я немного моложе и имей я свободное время, я бы ездил из местечка в местечко и записывал бы на магнитофон все, что рассказывают о войне, чтобы наши внуки и правнуки помнили об этом и в праздники. Ничто не должно быть забыто! Да и как забыть одиссею нашего крыжопольского Зайвеля?.. Высадиться с десантного судна в тылу врага и драться до последнего патрона — само по себе одиссея. А если такие отважные люди, как десантники, выбирают Зайвеля комсоргом, — это тоже о чем-то говорит. А выдавать себя за немца и пробыть в фашистской Германии почти два года — это что? Смерть от него там ни на минуту не отступала. Даже во сне подстерегала и его. Если крыжопольскому молодому человеку что-нибудь снится, то, конечно, разговаривать во сне он будет не по-немецки. И Зайвель в конце концов попался. Ну а то, как он вырвался из этого ада, добрался до передовой, перешел линию фронта и снова воевал — разве это не одиссея? Он насквозь продырявленный, у него рана на ране. И после этого вы хотите, чтобы он работал молотобойцем?

— Ноях шутит. Разве вы его не знаете?

— Почему это я шучу? Вот дайте Зайвелю в руки подкову для интереса, и вы увидите, во что он превратит ее. Он силач. Самсон. Нет, товарищ Шадаровский, для такого человека фотография не работа. Давайте послушаем, что скажет реб Мейлах. Дедушка!..

Пока Ноях пробирался к Мейлаху, окруженному сыновьями, дочерьми, внуками и правнуками, пока он добился у старика ответа на интересовавший его вопрос, я успел представиться Шадаровскому и признаться ему, что я не тот, за кого меня выдает здесь жестянщик. Заодно обращаюсь к нему с просьбой: свадьба, на которую он, конечно, приглашен, начнется, как я слышал, не раньше чем через несколько часов, так не будет ли он настолько добр познакомить меня с местечком, чтобы я мог потом рассказать о нем читателям. Думаю, мне не нужно объяснять Натану Давидовичу, что читатели наши желают знать, как сейчас выглядят и что собой представляют современные местечки, тем более такие, как Крыжополь, о котором жмеринский портной Шие, которому до ста двадцати лет не хватает самую малость, сказал: «В таких вот местечках надо трижды в день благодарить судьбу и молиться за Красную армию, что отвела от нас беду».

— Ваш жмеринский портной, безусловно, прав, — отозвался Натан Давидович, когда мы выбрались с ним с шумной свадебной улочки на тихую главную улицу. — Если б не смертельные удары, полученные врагом под Москвой и Сталинградом, то и наши так называемые транснистровские местечки не отделались бы только гетто, побоями и контрибуцией…

Шадаровский неожиданно остановился, как на росстани, и несколько минут молчал. Но он непохож был на человека, не знающего, куда ему идти. Так он, наверно, задумывается перед входом в класс, на урок, отстраняясь от всего постороннего, лишнего, что может хоть чем-то умалить в глазах учеников высокое звание учителя, которое он, Шадаровский, носит уже шестьдесят лет. А то, что среди пожилых людей на улице встречались нередко его бывшие ученики и ученицы, до сих пор смотревшие на него как на своего учителя, было видно по взглядам, какими его встречали и провожали. На меня Натан Давидович смотрел из-под густых, низко опущенных бровей, как на ученика, которому надо помочь разобраться в тяжелой задаче.

— Как я понимаю, — сказал он, — вы ждете от меня, чтобы я познакомил вас не так с прошлым нашего местечка, как с его настоящим. Рад служить вам. Пожалуйста, спрашивайте, а я буду отвечать. Сомневаюсь только, будут ли у вас после таких провожатых, как жестянщик Ноях и портниха Фейга, еще вопросы.

После такого вступления я действительно не знал, с чего начать.

Шадаровский не подгонял меня, терпеливо ожидал моих вопросов, как опытный учитель ждет медлительного ученика. И кажется, он догадался, что меня смущало. Потому что первый вопрос, который я должен был задать ему, он сам мне подсказал. Но полностью ответить на него он не успел. В разговор наш вмешался тихий беспокойный шелест вечного огня. Возле памятника лежал букет цветов, тот самый, который невеста, выйдя из загса, прижимала к груди…

В тихом беспокойном шелесте вечного огня, который расплавил золото заходящего солнца, я снова услышал голос тетушки Шейндл: «Детки мои…»

Я закрыл глаза и в наступившей темноте увидел тетушку Шейндл, протягивающую руки к солдату на постаменте, увидел жениха и невесту, низко опустивших головы. «Детки мои! — слышалось мне. — Что бы с нами со всеми было, если б не Красная армия. Все бы мы в яме лежали, в той самой яме, из которой я, окровавленная, выползла глубокой ночью… Если бы не Красная армия, не было бы в Крыжополе кому вести молодых в загс. И кого вести в загс, тоже не было бы. Смотрите же — никогда не забывайте об этом! Не забывайте сами и не давайте это забыть вашим детям, внукам и правнукам!»

— У нас здесь есть еще одна женщина, спасшаяся от смерти. Двосей ее зовут. Она сидела в Печерском лагере.

Шадаровский догадался, о чем я думал, стоя с закрытыми глазами у вечного огня? А возможно, я сам подсказал ему вслух слова, послышавшиеся мне так отчетливо, как если б тетушка Шейндл произнесла их в эту минуту.

— Вы, надеюсь, побываете у Двоси, и она сама вам все расскажет. Она живет вон на той улочке, где хлебный магазин. Третий или четвертый дом от угла. Она живет с замужней дочерью Ханой. Дочь ее тоже была в лагере, но она не заперлась в четырех стенах и не носит всю свою жизнь траур, как ее мать. Хана больше похожа на тетушку Шейндл… Вы, конечно, будете на свадьбе?..

— Меня пока что никто туда не пригласил.

— Ну, это я возьму на себя. Хотя, честно говоря, я до сих пор не слыхал, что сватов на свадьбу надо еще приглашать. Странный человек этот Ноях! Что ему вдруг взбрело в голову, что вы сват?

И все-таки я прошу Натана Давидовича не опровергать предположения Нояха, будто я сват, и никому не подсказывать, кто я.

— Не хотите, — Шадаровский поднял густые брови, — не надо. Но должен вас предупредить: до утра вас оттуда не выпустят. У нас не город, где боятся посидеть лишнюю минуту, чтоб не опоздать на трамвай или на троллейбус. Нам это пока не грозит, хотя Крыжополь, как видите, не такое уж маленькое местечко. А если дальше так пойдет, то через несколько лет оно так разрастется, что мы не сможем обойтись без троллейбуса. Думаете, я преувеличиваю?