Начиналась осень. Петр Федорович, принимая отвары целебных трав, приносимых монахами, сильно поздоровел, начал самостоятельно подниматься, ел уже сидя за столом и нередко подходил к распахнутому оконцу, чтобы подышать свежим воздухом.

Из окна было видно мало что: край стены, а за ней — кусочек Исети, а за речкой — небо в облаках… Отрешенность… Грусть… Но при всем при том здесь, в монастыре, бывший генерал чувствовал себя лучше и уютней, нежели в Петропавловке. И еда вкуснее, и дышалось легче, и, конечно, главное, разговоры с архимандритом — проводимые ими под видом исповедей.

Стражу оставляли за дверью, сами пили чай с булками и медом, собственным, густым, собранным пчелами на гречихе и разнотравье. Иногда, если не было поста, угощались и наливочкой, клюковкой (ягоды с болот, окружавших Исеть). Иакинф, перед тем как выпить, обязательно чесал шишковатый нос и произносил, осенив себя крестом: «Ну-тка, с Божьей помощью… помилуй нас, грешных!» Относился он к Апраксину очень по-дружески, спрашивал всегда о здоровье, интересовался его настроением, приобадривал, говорил: «Смилостивится вот матушка-царица, и поедешь ко своим с легким сердцем, станешь вспоминать Даламатовскую обитель аки случай досадный в жизни. А оно-то не так. Ибо всё по промыслу Божьему. Значит, Вседержитель неспроста предрешил тебе у нас обретаться. Для моления и для очищения. Стало быть, во благо. Радоваться должен, что дарует тебе судьба. Что такое «суд-ба»? Это «суд Божий». Каждый день, нам дарованный, каждое мгновение, каждое испытание мы должны встречать с радостью. Испытания закаляют, очищают, учат. И роптать на судьбу нелепо. Все равно что роптать на землю, солнце, небо. Да, земля в мороз промерзает, тучи прячут солнце, с неба сыплются молнии — но гроза проходит, небо очищается, солнце светит, а земля дает урожай. Так и мы. Претерпев невзгоды, радуемся счастью. Будет и в твоей жизни счастье».

Эти речи успокаивали Апраксина. Приходя в храм во имя Успенья Божьей Матери, стоя на коленях, долго, тихо молился. Глядя в очи Пресвятой Девы, видел в них глаза Лизы Разумовской. А в Божественном Младенце у Нее на коленях различал черты Сашки. Образы Марии и Лизы как-то в его сознании странно объединялись. И, молясь Одигитрии, мысленно обращался к Лизе. И жалел, что не носит рядом с нательным крестиком ладанки с портретом своей возлюбленной.

Регулярно, каждую неделю, унтер-офицер Порфирий Прутков составлял донесение генерал-губернатору Москвы о вельможном ссыльном. Письма эти мало чем отличались друг от друга: «Граф Апраксин сносит определенный ему жребий со смирением и непротивлением, поведением кроток, незлобив, распорядок не нарушает, посещает церковь исправно. Опосля Казани был вельми слаб здоровьем, но теперь бодрее, хоть и не могуч окончательно, похудел, а лицом бледен. Иногда отказывается от пищи, бо живот все еще болит. А тогда монахи потчуют его киселем, чаем на душице и мяте, колики проходят, и опасности жизни никакой. Время коротает если не в молитвах, так произнесении вслух знаемых наизусть книжных опусов, большей частью стихов, — на французском, немецком и других языках, коих я не ведаю. Отношение к нам в обители в целом же пристойное, жаловаться грех».

Князь Волконский на основе рапортов Пруткова сочинял свои и пересылал государыне в Петербург. Та знакомилась, складывала в шкатулку, запирала на ключ в шкафчик, никаких распоряжений не отдавая.

Получал письма и Потемкин — от Натальи Загряжской и Елизаветы Апраксиной-Разумовской, а одно от Федора Апраксина — с просьбой посодействовать в разрешении дела Петра Федоровича. Но Григорию Александровичу, при его симпатии к генералу, было недосуг. Фаворит, во-первых, бблыиую часть 1776 года находился вне Петербурга — занимался строительством поселений в Новороссии — южных оконечностях империи, прежде всего — Херсона; во-вторых, отношения его с самодержицей складывались непросто… Да, он был в чести, и Екатерина в письмах к нему обращалась как к мужу, а при появлении фаворита в Петербурге неизменно допускала к себе в альков; но Потемкин видел, что любви ее прежней нет, страсть уходит и на горизонте замаячил новый любимчик — Петр Завадовский, молодой офицер из ближайшего окружения фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Поначалу Григорий Александрович относился к новому увлечению государыни легкомысленно, думал — так, невинный флирт, — но когда ему донесли в Херсон, что соперник поселился в Зимнем, получил генерал-майора и 4 тысячи крестьян в Могилевской губернии, понял: это уже серьезно. И понесся в Петербург.

Объяснение вышло бурное. Дама уверяла, что ее любовь к супругу постоянна и неизменна, а досужий интерес к Завадовскому — чистая физиология, потому как долгое воздержание для нее мучительно. Он настаивал на том, чтоб Екатерина сделала выбор. Даже бросил полушутя: «А тебе понравится, коли я в Херсоне заведу гарем?» И услышал, к своему удивлению: «Отчего же “коли”? Ты ведь спишь со своей племянницей — Катей Энгельгард? Говорят, и с Варварой тоже?» У Григория Александровича быстро-быстро задергался глаз с бельмом — признак его крайнего волнения. Улыбнувшись, императрица сказала: «Ладно, ладно, не беспокойся, я совсем не ревную. И меня вовсе не смущает такая жизнь: если мы оба в Петербурге, то, само собою, муж и жена; если ты в отъезде — каждый ведет себя, как ему тогда вздумается. Или возражаешь?» Разве можно возражать государыне? Поразмыслив, даже повеселел: правило, придуманное ею, отменяло угрызения совести и снимало многие моральные табу; главное — продолжать оставаться возле ее величества, ведь они венчаны и у них ребенок, остальное в самом деле не столь существенно.

В доказательство примирения и его заслуг в обустройстве Новороссии и Тавриды (Крыма) самодержица пожаловала Потемкину титул светлейшего князя Таврического вместе с должностью генерал-губернатора Новороссийского края. Что торжественно и было отпраздновано в день закладки новой резиденции Григория Александровича в столице — Таврического дворца.

На одном из этих балов он столкнулся с Загряжской и, припомнив письма, адресованные ему, живо подошел:

— Здравствуйте, милейшая Наталья Кирилловна! Очень рад вас видеть. И поверьте: не забыл о хлопотах ваших относительно Пети Апраксина. Скоро дело выйдет, уверяю вас.

Лизина сестра расцвела:

— То-то будет счастье! Мы уж и не чаяли…

— Надо, надо чаять. Я займусь этим завтра же. И о результатах извещу вас письмом.

— До конца дней своих будем о вас молиться, нашем благодетеле…

— Полно, полно, не смущайте меня. Я и так припозднился с помощью Пете, надо было раньше, да заботы о благе Отечества не пускали…

Слово свое сдержал: на другой же день он отправился к Ягужинской. Та сказалась больной и хотела не принимать, но Потемкин оттолкнул мажордома и без спросу ринулся в будуар графини. Распахнул двери. Анна Павловна натурально ахнула и прикрылась шалью, ибо пребывала в утреннем неглиже.

— Что вы позволяете себе, милостивый государь?

— Я желаю говорить с вами, несмотря на ваше недомогание. Время не терпит.

— Неужели? — Дама села к нему вполоборота. — Что-нибудь случилось?

Он ответил зло:

— Нешто вы не знаете? Петр Федорович томится в монастыре по вашей милости.

— По моей? — едко рассмеялась она. — А по-моему, по своей собственной. Грех прелюбодеяния… многоженство…

— Хватит! — оборвал ее Григорий Александрович так резко, что у той даже сердце екнуло от испуга. — Хватит меня водить за нос. У ея величества — ваша расписка, обязательство сделаться монахиней не позднее нуля прошлого года. Отчего же вы по сей день в миру?

Ягужинская посмотрела на него иронически:

— Ту расписку можно бросить в нужник, ибо не имеет никакой силы. Шутка, ничего больше. Да на сей бумажке и числа-то нет.

— A-а, так вы не поставили дату нарочно?

— Разумеется. Мой Петюня такой простак… как телок доверчивый…

Фаворит набычился и сказал негромко, вперившись в нее левым, здоровым, глазом: