Сразу после Летнего, переехав Лебяжью канавку, встали у парадного подъезда дома № 2 на Дворцовой (Почтовой) набережной. Это и был особняк Бецкого[45].

Господи Иисусе! Кажется, приехали. Даже пальцы слегка дрожат. Лишь бы не почувствовала Протасова, подавая мне руку. Не возьму, сделаю вид, что хочу спуститься сама. Уф, сошла. Хорошо, что не подвернула ногу. У двери лакей. Новый, я его не знаю. Видимо, уже Де Рибасом нанят. Прежний-mo, у Бецкого, был забавный. Вероятно, помер. Ведь ему и тогда уже явно перевалило за 70. Королева чтпо-то лакею говорит, я надеюсь — не о том, кто на самом деле прибыл? Пропускает с поклоном. Вот и славно. А внутри запах медицинский. Видимо, анис. И эфир. Как в больнице. Лампы светят тускло. Будто понимают, что хозяин при смерти. Будто бы скорбят. Поднимаемся по ковру на центральной лестнице. Спальня, если не ошибаюсь, рядом с кабинетом. Там же библиотека, зал с картинами. Он любил полотна «малых голландцев», были очень ценные. Вот и выход в висячий сад. Мы здесь с ним гуляли — обсуждали проекты создания коммерческого училища для купеческих детей, средства давал Прокопий Демидов…

Им навстречу вышла Bibi — то есть Анастасия Де Рибас, дочка Бецкого (может быть, приемная, может быть, родная…). Невысокая полноватая дама с сединой; карие глаза и пушок на верхней губе. Где-то за пятьдесят, вышла замуж уже в зрелом возрасте, в 35. Тем не менее стала счастливой матерью — родила испанцу двух дочерей, Софочку и Катеньку (их крестила сама императрица). Но Алеша Бобринский Настю не любил, называл Дерибасшей и всегда старался, чтобы им командовал или Де Рибас, или Бецкий, а не она.

Настя вытерла припухшие веки маленьким платочком. Самодержица обняла ее:

— Как он, душенька?

— Вроде бы получше. Попросил бульону и почти полтарелки съел, не без аппетиту. Даже разрумянился. Лег и опять уснул.

— Это хороший признак.

— Дал бы Бог, дал бы Бог. Мне так тяжело будет без него — от одной мысли, что его больше нет на свете.

— Все мы смертны, лапушка.

— Но от этого на душе не легче.

Проводила приехавших в спальню. На широкой кровати под балдахином, утонув в подушках, уронив костлявые руки на тонкое (по причине лета) одеяло, возлежал больной. Был он худ и страшен. А оранжевое пламя свечи, что горела на прикроватном столике, делала его лицо еще безобразнее. Некогда полнокровный мужчина, величавый, как и все Трубецкие, в молодости — ловкий фехтовальщик и наездник, фаворит парижских и петербургских салонов, превратился в высохшего, сморщенного старикашку с лысым черепом. Зрелище это угнетало.

Вроде он услышал, что к нему зашли. Пальцы нервно вздрогнули, и глаза открылись. Впрочем, видеть ничего не могли: из-за полумрака, из-за слепоты. Завозившись в подушках, дребезжащим голоском произнес:

— Кто здесь, кто? Настя, дорогая?

Де Рибас взяла его за руку:

— Я, мой свет, дорогой Иван Иванович. Но не только. Удостоила нас своим визитом матушка-государыня…

Бецкий затрепетал и слегка приподнялся на локтях:

— Ката? Ты?!

Государыня приблизилась к ложу и взяла его за другую руку; кисть была холодная, невесомая.

— Здравствуй, генерал. Вот сказали, будто прихворнул. Я решила проведать.

Губы умирающего криво растянулись, и возникло некое подобие улыбки. А во рту оказалось только два больших желтых зуба.

— «Прихворнул» — это мягко сказано. Видишь: умираю.

— Э-э, да брось ты на себя наговаривать. Вон какой огурчик. Отлежишься — встанешь.

— Не-ет, уже не встать. И поэтому молил Господа нашего Иисуса Христа, чтобы ты приехала. Видишь, Он услышал мои молитвы. Значит; Бог со мной.

— Бог с тобой, Бог с тобой, дорогой Иван Иваныч.

— Кто еще приехал?

— Фрейлина Протасова. Ты, наверно, помнишь: мы с ней всюду вместе.

— Здравствуйте, Анюта.

— О, вы помните, как меня зовут! Добрый вечер, Иван Иванович.

— Не такой уж добрый, если разобраться… Ну да все равно я счастлив — снова свидеться… нет, в моем случае это не подходит… встретиться и поговорить напоследок…

Самодержица наигранно попеняла:

— Что же ты хоронишь себя раньше времени? Вон бульон покушал, говоришь вполне здраво. Нешто умирающие так себя ведут?

Бецкий хмыкнул:

— Я не знаю, как себя ведут: умираю впервые.

— Вот и шутишь к тому же. Положительно, еще поживешь, нас порадуешь.

— Ах, на всё воля Божья. Ты надолго к нам? Не присядешь, нет?

— Сяду, отчего же. — Ей подставили деревянное кресло.

— Можно попросить остальных удалиться? Я хотел бы потолковать с матушкой-царицей tête-à-tête.

— Хорошо, голубчик, все сейчас уйдут. — И кивнула дамам.

Те с поклоном оставили спальню.

— Да, теперь нам никто не помешает. — Вновь взяла его за руку. — Что-то пальцы у тебя, как ледышки. На дворе такая теплынь! Может, попросить еще одеяло?

— Нет, совсем не нужно. Это внутренний холод — коченеют ноги, руки… Видно, так положено. Ничего, не переживай.

Просто помолчали. Он опять слегка улыбнулся:

— Как я рад, что теперь мы вместе. На душе спокойнее. Благодать такая…

Чуточку помявшись, государыня задала вопрос:

— Ты хотел мне сказать что-то очень важное?

— Да, хотел… — Бецкий задышал чаще. — Я хотел сказать… я хотел сказать, что серьезно, очень серьезно любил твою мама… Да, она порой бывала нелепа — и особенно в здешнем климате… Но я помню ту юную сильфиду, что явилась предо мною в Париже, около семидесяти лет назад… То видение я люблю до сих пор… и поэтому тебя полюбил… как дочь…

— Как дочь? — повторила Екатерина, наклонившись, силясь разгадать это «как»: то ли дань вежливости, то ли истина?

— Я не слишком дерзок, ваше величество?

— Ах, оставь эти церемонии. Будучи в амурах с моей матерью, ты мне… как отец!

— Как отец? — Он переспросил, подражая ее интонации.

Оба рассмеялись. У Ивана Ивановича вырвался вздох:

— Знать никто не может доподлинно… Если дама замужем, но встречается с другим кавалером, от кого ребенок? Только предположение — не более. Кто отец Павла — ты сама-то знаешь?

Государыня фыркнула:

— Только предположение — не более… — Отсмеявшись, сказала: — Ты такой проказник, однако!

Бецкий отозвался:

— Да и ты, матушка, не меньше. Вроде бы шутя завладела троном!.. Девочка из провинциального немецкого Штеттина… подчинила себе гвардию, министров, русскую державу! И тебя уже в глаза именуют Екатериной Великой, как Петра! Ну не парадокс ли?

— …да еще, возможно, будучи твоей дочерью!

— Всё возможно, всё возможно на этом свете… — Неожиданно он довольно сильно стиснул ее ладонь. — Кем бы ни была ты по крови, я помог твоему приглашению на Русь и затем старался по мере сил, чтобы у тебя было меньше неприятностей при дворе Елизаветы Петровны…

— Знаю, дорогой.

— А затем, когда ты взошла на престол, то уже помогала мне. Так мы дополняли друг друга. И немало сделали хорошего для России. Так ведь?

— Я надеюсь…

— Ну, меня, может, и забудут со временем, но твоя слава как великой императрицы будет вечна. И поэтому я горжусь, что в твоем ореоле славы есть и моя маленькая искорка…

— Уж не скромничай, сделай милость: искорка твоя не одна! — начала перечислять все заслуги Бецкого на стезе воспитания юной поросли, а еще градостроительства, просвещения в целом…

Не дождавшись окончания этого панегирика, он воскликнул:

— Но еще больше не успел! Не сумел наладить порядок в воспитательных всех домах, в Академии художеств и Кадетском корпусе. Всюду козни, интриги, воровство. И преподаватели пьют, и порой вовлекают в это учеников. О разврате я уж не говорю!.. Я считал: если вырвать ребенка из порочной среды семьи, оградить от невежественных родителей и отдать достойным учителям, из него выйдет толк. Но учителей достойных — раз, два и обчелся! И никто не служит ревностно… — Он вздохнул со стоном. — Главное не удалось: я не воспитал новое сословье — то, которое будоражит умы Европы и стремится усовершенствовать мир!