Тот ответил льстиво:

— О, сам факт, что сражаюсь с вашим величеством — счастье есть. Проиграть великой императрице — лучший выигрыш.

— Это правда.

Во второй паре победил Чертков. Зубов был слегка раздосадован, но пытался свести ситуацию к шутке:

— Ничего страшного: не везет в картах — повезет в любви!

Все многозначительно улыбнулись.

Самодержица поднялась:

— Господа, время позднее, я порядком устала. Всех благодарю за милейший вечер. До свиданья, до завтра.

Кавалеры раскланялись.

В галерее ее догнал Зубов. Заглянул в лицо:

— Ваше величество, я могу ли рассчитывать?..

Государыня вяло отмахнулась сложенным веером:

— Не сегодня, голубчик, только не сегодня.

— Как, опять? — удивился он. — Я горю желанием…

— Ничего, потерпишь. Мне не до тебя нынче.

— Что-нибудь случилось?

— После расскажу.

У Платона заострился нос вопросительно:

— Это не опала ли?

Самодержица подняла руку и уперлась веером в шею фаворита:

— Не тревожься, глупый. Я тебя никогда не брошу. Ты — моя последняя молодость.

Тот склонился для поцелуя, но она и это не разрешила:

— Полно, полно, а не то моту распалиться и забыть о делах. Прочь ступай. Завтра приходи.

— Я ловлю вас на слове, матушка-царица.

— Ишь какой! Ловит он меня! Я ужо поймаю тебя в Петропавловку! Ну, шучу, шучу, ты не бойся. Будь здоров, и спокойной ночи.

Оказавшись у себя в будуаре, тяжело повалилась в мягкое кресло.

Или же не ехать? Попрощалась вчера — и баста. Все довольны: я исполнила свой долг и ничем ему больше не обязана. Он прожил безбедную жизнь, мною был обласкан, делал, что хотел. Я лишь иногда подправляла его порывы. В частности, с Алымовой… Ну, слегка поссорились под конец — вот и помирились. Для чего ж еще? А отец ли, нет ли, помогал меня вытащить из Германии иль не помогал — Бог весть. Думать о сем боле не желаю. Лучше полежу, отдохну. От него, от Тоши, ото всех. Так намучилась в эту жару — силы все утрачены…

Заглянула Протасова — в том же темном плаще с капюшоном.

— Едем, ваше величество?

— Я не знаю, право. Что-то подустала.

Та помедлила, а потом спросила:

— Ну, так распорядиться, чтоб Кузьма распрягал?

— Погоди пока.

— Что ж годить, государыня-матушка? Или ехать, или не ехать. Скоро уж одиннадцать. Да и дождь, не ровен час, пойдет.

— Дождик — хорошо. От него легче дышится.

— Значит, не поедем?

— Да, пожалуй, останусь. Ноженьки гудут.

— Я велю Кузьме распрягать.

— Да, вели, пожалуй. Видно, не судьба. — Но когда Королева выходила, крикнула ей вслед: — Стой, не надо. Я решилась ехать!

— Господи, помилуй!

— Совесть загрызет после. Надобно поехать.

— Как желает ваше величество.

— Помоги надеть плащ. И набрось накидку. Ну, пошли, пошли. Ах, зачем я делаю это? Видно, все-таки во мне есть частица русской крови. Или окончательно обрусела тут. Поступаю не по уму, а по веленью сердца…

Вышли, как вчера, по крутой потаенной винтовой лестнице. На дворе, в саду было даже зябко. Ветерок от пруда раздувал легкие полы их плащей. Влажность воздуха явно возросла, как перед дождем.

Сели в коляску. Кучер не спеша тронул.

Я вчера волновалась меньше — ехала для выполнения человеческого и державного долга. А сегодня отчего-то сильно переживаю. Сердце бьется. Может, оттого что предчувствую: вероятно, нынче я в последний раз увижу Бецкого? Не потянет ли он меня за собой в могилу? Нет, Иван Иванович — человек не роковой, глаз его не тяжелый. Жалкий, исхудавший старик — я же видела. И бояться его не след. Раз на похороны решила не ехать, так хотя бы так побуду с ним накануне смертного часа. Главное, что никто не узнает. Или тайное всегда делается явным? Только кто расскажет? В Королеве уверена, как в себе самой, а возница нем.

Де Рибасы тоже будут молчать. Разве кто из слуг? Надо наказать Насте, чтобы сделала им внушение. Коль распустят язык — могут оказаться в местах не столь отдаленных. За распространение ложных слухов о ее величестве.

Вот ужо и Фонтанка. Кажется, доехали. А дождя-то нет. Зря Протасова беспокоилась. Не успеем вымокнуть.

Чуть ли не в дверях их встречала мадам Де Рибас с заплаканными глазами.

— Что, Bibi?

— Очень худо, матушка-императрица. Счет уже идет на минуты.

— Он в беспамятстве?

— В основном.

— Надо поспешать.

Сбросив плащ на руки Протасовой, устремилась вслед за Анастасией. В спальне генерала был такой же гнетущий полумрак. Пахло какими-то лекарствами и как будто бы уже тленом. Бецкий с желтым, безжизненным лицом, с резкими от свечки чертами, утопал в подушках и, пожалуй, спал. Государыня села рядом в кресло. Тихо проговорила:

— Спите, Иван Иваныч?

Умирающий не пошевелился.

— Господи, неужто? — обернулась она к сопровождавшим ее дамам. — Дайте зеркало!

Побежали, принесли — в золоченой оправе с ручкой, атрибут будуара. И приблизили к носу и губам старика. Зеркало слегка запотело.

— Дышит!

— Слава Богу, дышит!

Облегченно перекрестились.

Самодержица распорядилась негромко:

— Можете идти. Я хочу побыть с ним одна.

Поклонившись, обе удалились, затворив за собою двери.

Наступила полная, гробовая тишина. Приглядевшись, Екатерина увидела: в вырезе рубашки Бецкого бьется жилка. Значит, был еще действительно жив.

Помню, он явился разгневанный:

— Что вы делаете, мадам? Как ни относиться к Петру Федоровичу, он есть император российский.

— Коронации его еще не было.

— Не имеет значения. Перестанет быть императором, только если сам подпишет акт отречения.

— Вот и убедите его.

— Я? Но он меня может не послушать.

— Убедите, как сможете. Коль подпишет акт, беспрепятственно выедет в Голштинию. А иначе никто здесь не поручится за его безопасность.

Бецкий поразился:

— Вы способны на физическое устранение мужа?!

— Я-то нет, но кругом меня слишком уж горячие головы…

— Вы обязаны их остановить.

— Я? Кому-то что-то обязана? Ne vous oubliez pas, monsieur Betzky![55]

— Извините, ваше величество. Но мой долг был предупредить. И мой долг — находиться рядом с императором.

— Значит, не поможете мне?

— Я попробую убедить его отречься. Это максимум, что в моих силах.

— Ина том спасибо.

Император отрекся… Я назначила Бецкого личным секретарем…

Генерал закашлялся и открыл глаза. Пожевав губами, еле слышно спросил:

— Кто здесь?

— Я, Екатерина.

— Катя… — улыбнувшись, обмяк. — А какое нынче число?

— Тридцать первое августа на исходе.

— Значит, завтра осень?

— Получается, так.

— Лето кончилось… Всё кончается… Вот и жизнь моя тоже… — Он вздохнул. — Но не жалуюсь, нет. Старики должны умирать, молодые должны заступать их место. А иначе мир остановится. Остановка — гибель. — Помолчал. — Ты меня похоронишь в Невской лавре?

— Ах, не будем об этом, Иван Иваныч!..

— Отчего ж не будем? Дело житейское. Я хотел бы знать.

— В Невской лавре, возле Благовещенской церкви.

— Это хорошо. Там уютное место. — Опустив веки, он слегка захрапел.

Накануне его 75-летия распорядилась отчеканить большую золотую медаль с профилем Бецкого. И еще с надписью: «За любовь к Отечеству». Кое-кто в Сенате вздумал возражать — мол, беспрецедентный случай, на монетах, медалях принято чеканить профили царей. Я уперлась. Те подумали: кто ее знает, может, он действительно ей отец? И, ворча, согласились. Что ж, медаль была вручена на торжественном заседании Сената…

Неожиданно генерал спросил:

— Отчего пахнет курагой?

— Курагой? — вздрогнула императрица. — Я не слышу никакой кураги.

Умирающий приподнялся на локтях, и его лицо исказила злость: