Многие не любили Бецкого. За его идеалистичность. За его педантизм. И считали высокомерным, гордым. Потому что не понимали. Папуасы не могут понять европейца, потому что видят в нем не носителя мудрости и цивилизации, а всего лишь beafsteak[52]…

Он обиделся на меня за Глафиру, а потом свалился в болезни… Мы и не общались. Я, конечно, поступила с ним подло: мне здоровый Бецкий был нужен, а к больному полностью охладела. Думала о другом и других… Мой хваленый немецкий прагматизм… Он мне помогал зачастую, но порой превращал из галантной дамы XVIII века в механическую куклу века Х1Х-го…

Нет, поехать к Бецкому надо, коли обещала. После карт поеду. Если буду в силах…

На обеде присутствовали восемь человек. В том числе Николай Архаров (генерал-губернатор Петербурга), Лев Нарышкин (обер-шталмейстер) и Федор Ростопчин (камергер). Разговор и на этот раз шел о Бецком. Вот отрывки беседы.

НАРЫШКИН (поливая фаршированную перепелку брусничным соусом). Тетушка моя пятиюродная — или шестиюродная? — я уже и не скажу точно, замужем была аккурат за князем Трубецким. И когда узнала, что в плену в Швеции у того появился сын Иван Иваныч, оченно бастардика невзлюбила. Говорит: руки на себя наложу, коли ты, Иван Юрьевич, своего детеныша сделаешь Трубецким законным. Может, и Петру Алексеичу, императору нашему великому, коему доводилась, соответственно, пятиюродной сестрицей, кое-что напела. Петр и повелел Трубецкому: записать бастардика Бецким и услать учиться за рубеж.

РОСТОПЧИН (с улыбкой, осушая бокал). Получается, что вы, Лев Александрович, в некоторой степени в родственниках Бецкого?

НАРЫШКИН. Если только в «некоторой»: он, выходит, пасынок моей шестиюродной тетки. Относительное родство! Петр Первый мне как-то ближе, будучи двоюродным дядюшкой!

АРХАРОВ (пробуя паштет). Хоть и бастардик, а Трубецкой. Трубецкие — древний род, Гедиминовичи, голубая кровь.

РОСТОПЧИН. Бельские и Хованские — Гедиминовичи тож. Да еще Куракины и Голицыны…

НАРЫШКИН. А зато Долгоруковы, Волконские и Барятинские — Рюриковичи.

ЕКАТЕРИНА. Кто себя только ни причисляет к Рюриковичам! Даже Тюфякины и Вяземские. Больше сотни родов! Но при этом никто не знает, был ли Рюрик на самом деле. Даже если был, нужно ли гордиться родственными узами с неким завоевателем-варягом? Гедимин — другое дело. Историческая фигура. Князь Литовский.

НАРЫШКИН. Кто такие литовские князья? Говорят, что и Гедимин — тоже Рюрикович.

ЕКАТЕРИНА. Неужели? Круг замкнулся.

АРХАРОВ. Не шутите, Лев Александрович. Вы шутник известный.

НАРЫШКИН. Вовсе не шучу. У Державина хоть спросите. Он мне говорил.

АРХАРОВ. Да Гаврила Романыч тоже соврет — недорого возьмет. Язычок без костей.

ЕКАТЕРИНА. Николай Петрович, не ругайте Державина, он в моих любимчиках ходит.

АРХАРОВ. Виноват, забираю свои слова: наш Гаврила Романыч — дельный человек.

(Все смеются.)

АРХАРОВ. Был у меня намедни — на предмет упокоения Бецкого. Все вопросы утрясли быстро. Отпевание с панихид-кой будет в Благовещенском соборе Невской лавры, а останки захороним там же, в «палатке», меж церквами Святаго Духа и Благовещенской.

ЕКАТЕРИНА. На стене хорошо бы начертать некую сентенцию, как нередко делают на могилах видных мудрецов.

АРХАРОВ. Мы с Державиным и это предусмотрели. По его предложению, из латыни: «Quod aevo promuerit, aetemo obinuit» — «Что в век свой заслужил, навечно приобрел».

РОСТОПЧИН. Браво, браво! Лучше и не скажешь.

ЕКАТЕРИНА. Я же говорю, что Гаврила Романыч — светлый ум.

НАРЫШКИН. Бецкий же и вовсе хитрец.

ЕКАТЕРИНА. Вы о чем, голубчик?

НАРЫШКИН. Исхитрился ослепнуть вовремя. А теперь и помирает как нельзя кстати.

ЕКАТЕРИНА. Отчего же кстати?

НАРЫШКИН. Не увидел и не увидит наших ужасов. Революций, бунтов, войн и прочего хаоса. В душах и головах.

ЕКАТЕРИНА. О, от вас ли это слышать, Лев Александрович? От весельчака, балагура?

НАРЫШКИН. Я — продукт нынешнего века. И могу не задумываясь выбросить 300 тысяч на бал. Чтоб доставить удовольствие свету и себе. А от века грядущего ничего доброго не жду.

АРХАРОВ. Вот навалимся все на якобинцев и задавим гадину в зародыше. Прочим неповадно будет.

НАРЫШКИН. Э-э, не выйдет, уважаемый Николай Петрович. Пол-Европы уже заражено революцией. Вы людей задавите, а идеи не сможете. Как рожденного не родишь обратно.

(Все смеются.)

АРХАРОВ. Что я слышу? Вы-то сами не якобинец часом, Лев Александрович?

НАРЫШКИН. Боже упаси! Просто вижу, что происходит, и притом рассуждаю здраво.

ЕКАТЕРИНА. Да какие ж идеи нам не одолеть?

НАРЫШКИН. Да всё те же, матушка: liberté, égalité, fraternité[53].

РОСТОПЧИН. Это лозунги, возбуждающие чернь, будоражащие умы. Но по сути — дичь. Нет и не может быть абсолютной свободы. Даже Робинзон на острове не имел абсолютной свободы, ибо был прикован к своему острову! Так же и не может быть абсолютного равенства — люди от рождения неравны: телосложением, психикой, талантами. А всеобщее братство — и вовсе химера: с кем брататься прикажете — с казнокрадами, кандальниками, клятвопреступниками?

НАРЫШКИН. Но ведь черни это не объяснишь. У нее одно на уме: одолеть богатых, их имущество взять и поделить.

АРХАРОВ. Пугачевщина? Мы ее победили. Если надо, снова победим.

НАРЫШКИН. Доводить до пугачевщины не след. Послабления сделать.

АРХАРОВ. Никаких послаблений: как покажешь черни слабину — всё, считай — пропал. Чернь — она такая, наглая и алчная.

НАРЫШКИН. Требуется баланс. Вот ее величество это знает, и за то мы ей очень благодарны.

ЕКАТЕРИНА. Старый лис! Будет говорить о политике, господа. Страху напустили о революции — аж мороз по

коже. Mais le diable n’est pas si noir qu’on le fait[54]. Справимся и с ним.

РОСТОПЧИН. Я не сомневаюсь.

НАРЫШКИН. Справиться-то справимся, только сколько крови за то прольем!

ЕКАТЕРИНА. Фуй, какой вы, право! Замолчите немедля.

НАРЫШКИН. Нем, как рыба. Просто я с чего начал? Позавидовал Бецкому.

ЕКАТЕРИНА. Грех так говорить. Только Бог решает, чей когда черед.

Перед картами снова пригласила Протасову. И велела, как вчера, приказать Кузьме быть с коляской наготове у заднего крыльца.

— Все-таки решили поехать, — с сожалением произнесла Королева.

— Окончательно еще нет. Будет зависеть от самочувствия, настроения. Выиграю ли в пикет. Мы сегодня будем играть в пикет, потому что в бостон одолеть Пассека и Черткова невозможно.

— Дуракам везет.

— Больно ты сурова сегодня, мать моя.

— Голова тяжелая — видимо, к дождю.

Собрались сегодня той же компанией, но разбились на пары, так как в пикет принято играть по двое. Зубов оказался с Чертковым, а Екатерина с Пассеком. Он сдавал, ибо вытянул младшую карту.

— Ну-с, посмотрим, посмотрим, что ты мне подсунул, — вытянула руки со сдачей царица (при игре она очков не носила), а потом взяла прикуп. — Я готова начать хвалёж. У меня двадцать.

Пассек ответил:

— У меня двадцать два.

— Покажи.

— Да извольте: шесть равных карт за шесть и шестнадцать — двадцать два.

— Годится.

Далее шло ведение счета, капот и леза, окончательный расчет. У Екатерины оказалось 54 очка, у ее противника — 21. Разницу — 33 — самодержица записала у себя на столе.

После второй игры Пассек записал у себя сбоку: «120». Это был первый королик.

Во втором имели равный счет — рефет, а последующий королик шел с двойным счетом. И так далее.

В результате выиграла матушка-императрица.

Облегченно откинувшись на спинку дивана (а сражение происходило в Диванном зале), обмахнулась веером, выпила бокал зельтерской и произнесла, поблескивая глазами:

— Да-с, Петр Богданыч, нынче Фортуна вам не улыбнулась.