— …и еще выводок детей Ладомирских. — В голосе Строганова-старшего прозвучал сарказм.

— Да, и с ними, — без усмешки покивал сын. — Маменька, конечно, брачные обеты нарушила, но что сделано, то сделано. Я не в праве судить ея. Главное, усвоенное мною в Париже, не крамола и не инсургетство, нет, но простое умозаключение: люди рождаются свободными. Вне зависимости от того, в бедной семье или богатой. И никто не должен их свободы лишать просто так, без вердикта независимого суда. И за эту идею надобно бороться.

— Вот тебе и крамола, — оценил отец.

— В чем же я не прав? — удивился младший.

— Прав, конечно. Но бороться за свободу в стране, где построено все не на свободе, где свободного суда и в помине нет, значит, сотрясать краеугольные камни.

— Но ведь не бороться — значит не любить свою Родину?

Старший Строганов закатил глаза:

— Ах, Попо, Попо, ты пока слишком юн и дерзок. И не понимаешь, что нельзя прошибить стену лбом. Слишком стены крепкие. Ото лба останется только мокрое место.

Судив губы, юноша ответил:

— Поживем — увидим.

— Ладно, поезжай покуда в Москву, успокойся малость. Поразмысли над своей судьбой в тишине. В Братцеве такие красоты! Умиротворяют.

— Я надеюсь, матушка-императрица тоже успокоится вскоре и меня простит. Разрешит вернуться в столицу.

— Не надейся слишком, — повздыхал отец. — Я, само собой, стану хлопотать… Но ея величество очень уж упрямы бывают временами. По-немецки упрямы. И в ближайшем будущем на смягчение твоей участи нечего рассчитывать.

Дом барона Строганова находился близ реки Яузы — там, где она впадает в Москву-реку. Рядом — Спасо-Андроников монастырь, здесь бывал митрополит Алексий после своего паломничества в Константинополь, расположенный на Босфоре в заливе Золотой Рог, и шутя назвал стрелку между Яузой и Лефортовским ручьем Золотым Рожком. Шутка шуткой, но забавное прозвище прижилось: набережную Яузы с той поры звали Золоторожской, так же, как и улицу, где располагалась усадьба с парком[75].

Строгановы купили участок у Разумовских и отстроили новый особняк по проекту архитектора Казакова: капитальный дом с колоннами. Роскоши, конечно, в нем было меньше, чем в Петербурге, но жилье комфортное, утопающее в зелени. Впрочем, это летом. А зимой, когда Попо появился у матери (это был январь 1791 года), парк стоял в снегу, Яуза во льду, а из труб шел белесый прямой дымок, превращаясь в серые нависшие облака. Но подъезд к дому был расчищен, а привратник выскочил на улицу с веником, чтоб смести снег с сапог барина.

Павел вышел из саней в долгополой песцовой шубе и высокой меховой шапке из бобра. На усах иней, даже брови и ресницы в инее. Громко крякнул, разминая затекшую спину. И пошел по ступенькам в дом.

Встретить молодого барона вышло все семейство. Баронесса Екатерина Петровна, 46-летняя дама в кружевном чепце и таком же кружевном платье свободного кроя, бледная лицом, но с живыми синими глазами. Софья Александровна — ей в ту пору шел пятнадцатый год — очень худая девочка-подросток, на щеках какой-то нездоровый румянец, а глаза блестят как-то лихорадочно. Младшие дети Любо-мирские: Варя с близнецами Васей и Вовой — им не больше четырёх-пяти лет, маленькие, глазастенькие блондинчики. Позади держался Римский-Корсаков; он слегка обрюзг за время жизни в Москве, отрастил брюшко и к тому же приобрел лысинку; вроде был спросонья или же с приличного возлияния; улыбался весьма застенчиво. Чуть поодаль стояла постаревшая компаньонка-француженка мадемуазель Доде.

Начали здороваться. Мать, не видевшая сына после своего отъезда из Петербурга, помнившая его еще ребенком, глядя на высокого, статного восемнадцатилетнего молодца с усами, пораженная, разрыдалась. Соня бросилась брату на шею, звонко расцеловала, но потом, сразу устыдившись, залилась румянцем еще больше. А Иван Николаевич протянул руку для пожатия — Строганов-младший без колебаний ему ответил, показав, что сожитель матери ему не противен. Сразу все повеселели, устранив неясности в отношениях друг к другу: значит, без обид, без взаимных претензий, можно существовать под одной крышей по-родственному.

За обедом он рассказывал о Париже, о взятии Бастилии, о своих знакомствах с якобинцами, что стоят во главе революции. Родственники ахали, а француженка осеняла себя крестом. Баронесса Екатерина Петровна заключила:

— Слава тебе, Господи, ты уже в России. Выбрался цел и невредим из этой преисподней. Но каков Ромм, крамольник? Ведь казался тихоней, книжным червяком, а пытался совратить тебя с пути добродетели. Вот и верь после этого людям.

— Ах, маман, — возражал ей Попо, — вы возводите на него напраслину. Он милейший человек, движимый высокими идеалами.

— Нет, не защищай этого разбойника, — продолжала упорствовать госпожа Строганова. — Бунтовщик по определению мне не мил. Злоумышленник не может иметь никаких идеалов. По нему плачет каторга.

Убедить барыню в обратном было невозможно.

Софья им играла на клавесине и неплохо пела, а затем, день спустя, за беседой с братом в библиотеке, с глазу на глаз, шепотом призналась, что она тайно влюблена в одного молодого человека; а поскольку он старше на целых пять лет, то считает ее маленькой и не обращает внимания как на девушку.

— Кто же он? — с ходу задал вопрос Попо.

— Ах, не спрашивай, братец, это мой секрет.

— Да какие ж секреты могут быть от братьев? Ты должна сказать. Положительно, должна.

Та какое-то время колебалась.

— Никому не поведаешь? И особливо маменьке?

— Честное благородное, буду нем, как рыба.

И она вполголоса сообщила:

— Князь Димитрий Голицын.

Молодой человек задумался:

— Это же какой князь Голицын? Сын «усатой княгини»? Соня прыснула:

— Фу-ты, как не стыдно повторять обидное прозвище благородной дамы!

— Но она, говорят, в самом деле усата.

— Может быть, слегка. Кстати, ей идет. Ведь ея зовут в свете не только Princesse Moustache, но и Fée Moustachine[76].

— Как ты познакомилась с этим Димитрием?

— Мы друзья, летом приезжают к нам в Братцево. — Чуть помедлила. — Кстати, у него есть младшая сестра, тоже Софья. Мы почти ровесницы — ей теперь пятнадцать. Писаная красавица, между прочим. Ты в нея влюбишься, как увидишь.

— В самом деле? — рассмеялся Попо.

— Я уверена. — Покусала губки. — Больше того скажу: ты на ней женишься, и у вас будут детки.

— Да откуда ж ты можешь ведать, Софи?

— Коли говорю, значит, ведаю. — И глаза отроковицы сделались туманными, а румянец на щеках разгорелся ярче. — Видела во сне.

— Ну а ты и твой князь Димитрий? Выйдешь за него? — веселился он.

Девочка заметно поникла:

— Не скажу, пожалуй. А не то накаркаю.

— Что накаркаешь?

Всхлипнув, она ответила:

— Смерть мою в юном возрасте…

Брат, растрогавшись, обнял ее за хрупкие плечи:

— Глупости какие. Я не верю в вещие сны. И в приметы не верю. Все зависит не от примет, а от промысла Божьего.

— Но приметы — суть Его подсказки.

— Да, но Господь нам дает свободу выбора — встать на путь грешника или праведника.

Соня дрогнула мокрыми ресницами:

— Думаешь, судьба каждого не предрешена?

— Я не фаталист. И считаю, что в любом жизненном случае есть альтернатива.

— Дай-то Бог, дай-то Бог. — И она вздохнула. — Ты меня чуть-чуть успокоил. Буду спать сегодня менее тревожно.

По негласному распоряжению государыни, Строганову-младшему надлежало не посещать в Москве массовые празднества и балы, не ходить по гостям и не слушать лекций в университете. Он фактически был заперт в доме своей матери, а затем в подмосковном Братцеве. Но вначале участью своей тяготился не слишком, а тем более маменька подыскала ему дворовую девушку Феклу, чтобы та помогала юноше правильно развиваться как мужчине; он увлекся ею, называл Фулей и дарил мелкие презентики — ленты, заколки и недорогие колечки. Но когда она забеременела и ее услали в деревню, выдав замуж за кузнеца, сразу заскучал, затомился и ходил по комнатам неприкаянный.