Летний переезд в Братцево оживил его ненадолго: рыбная ловля и охота по окрестным лесам скоро надоели, он читал книжки без особого интереса, вместе с Варей и близнецами бегал за бабочками с сачком, вяло ел черничные пироги и в четыре руки играл с Соней на клавесине. Все внезапно переменило известие о приезде княгини Голицыной с дочерью. К сожалению, Сонина пассия — князь Димитрий — находился у себя в части на учениях и не получил отпуск. Но сестра Попо все равно сияла от радости, говоря, что пока устроит счастье своего брата. Молодой барон хоть и фыркал, но испытывал приятное возбуждение тела и ума.

Барский дом в Братцеве был тогда еще деревянный, без особых изысков: два невысоких этажа и балкон с колоннами[77]. Но уютный и просторный, в окружении вековых лип. И когда появилась Голицынская карета с запряженной в нее парой лошадей, все прильнули к окнам, а потом ссыпались на крылечко, под балкон. Подбежавший лакей опустил подобранные под днище кареты ступеньки и. полусогнувшись, распахнул дверцу. А Иван Римский-Корсаков подал княгине руку, помогая сойти.

Пред очами Строганова-младшего появилась невысокого роста полноватая дама лет пятидесяти. В белой шляпке, без парика (по причине летнего зноя), с черными, очевидно восточного типа волосами, темными густыми бровями и едва заметной порослью на верхней губе. (Предком рода их был боярин Черныш, прозванный так за иссиня-черные волосы и черную бороду, вероятный южанин — может быть, из персов, может был», из крымских татар.) Вслед за матерью вышла девушка — с тонкой, прямо-таки осиной талией и огромными, лучезарными, в пол-лица глазами. Сразу поймала устремленный на нее взгляд Попо. И потупилась, стала смотреть себе под ноги.

После поцелуев и взаимных приветствий Соня подвела свою тезку, юную княжну, к молодому барону:

— Познакомься, душенька, с моим братцем. Он у нас бунтарь, брал в Париже Бастилию и его сослали к нам в имение, дабы охладить. Но вообще вьюнош превосходный, ты сама видишь.

— Вижу, вижу, — согласилась та, тонко улыбнувшись. — Рада с вами встретиться, мсье Поль. Я бывала в Париже с маменькой, но четыре года назад, и не помню многого по тогдашнему моему малолетству.

— Да, Париж… — с грустью протянул Павел. — Я люблю этот город до самозабвения. Вероятно, потому что родился там. И провел лучшие минуты моей жизни.

— О, любовь? — догадалась девушка.

— Ах, не надо об этом. Я уверен, что Париж еще будет в моей судьбе. Уж на радость или на горе — не знаю. Чувствую. Он меня воскресит или убьет.

— Вы меня пугаете, сударь.

— Что ж пугаться, мадемуазель Софи? Жизнь устроена так, что пугаться ею нелепо. Коли мы родились, стало быть, умрем непременно. Радость и горе в одной упряжке, как и ваши лошади.

— В юности не хочется думать о смерти.

— Верно, и не думайте. Но всегда имейте в виду, чтоб не рисковать попусту.

Пили чай, сидя на балконе. Ядовитая Наталья Петровна Голицына понемногу поругивала всех — светский Петербург, светскую Москву, канцлера, правительство, окружение государыни, генералов, духовенство, театральную и литературную жизнь. Раздражали ее погода, цены на хлеб и обилие иностранцев во всех сферах. Баронесса Строганова поддакивала из вежливости, Римский-Корсаков неизменно молчал, проявляя интерес лишь к вишневой наливке, а Попо не слишком прислушивался к незатейливо текущей беседе, то и дело бросая взоры в сторону прелестной княжны. Та старалась их не замечать.

— Вот скажите мне, Павел Александрович, — неожиданно обратилась к нему «усатая фея», — как свидетель известных безобразий в Париже, сможет ли законный монарх вскоре обуздать зарвавшихся бунтарей?

Спорить с княгиней на политические темы Строганов не решался, так как не желал вызвать ее неудовольствие своими речами и как следствие — запрещение видеться в будущем с понравившейся дочерью. И поэтому ответил уклончиво:

— Ситуация сложная, мадам. Но пока инициатива у якобинцев. Загнанный в угол король вынужден только отбиваться.

— Загнанный в угол тигр иногда, нападая, загрызает своих ловцов.

— Но Людовик, увы, не тигр — он, скорее, кот, согнанный с дивана.

Посмеялись удачной шутке.

— Я считаю, Россия, Австрия и Пруссия могут, объединившись, протянуть ему руку помощи, — заявила Голицына-старшая. — Если инсургенты одолеют короля, эпидемия может охватить всю Европу. Нам в России не хватало только республики.

Все сидящие за столом молча согласились. Но внезапно матери возразила юная княжна:

— Про республику, мама, ничего сказать не могу, не знаю, может, хороша, а может, и плоха, не берусь судить, но парламент и Конституция, по английскому образцу, нам бы не помешали, мне кажется.

Все уставились на нее в изумлении. Девушка зарделась и опустила глаза. А Наталья Петровна вспыхнула:

— Душенька моя, ты в своем уме? Где ты слов таких нахваталась-то — «Конституция», «парламент»? От Димитрия, поди, всем известного карбонария? Вот ужо от меня получит. И тебе не спущу, бесстыднице. Никуда с собой больше не возьму, только мать позоришь.

Та поджала губы:

— Как изволите, маменька, как изволите. Только я сказала, как думала. Мы должны равняться на лучшие европейские образцы — например, на Англию, — а не на отсталые деспотии Азии. Можете делать со мною, что желаете, токмо взаперти поменять свои взгляды все одно не подумаю.

Старшая Голицына обвела присутствующих возмущенным взглядом.

— Слышали? Вы слышали? Вот они, нынешние детки. Учишь их, учишь, возишь по европам, чтоб они набирались уму-разуму, а в ответ получаешь дерзость и крамолу. — Обратилась к дочке: — И не стыдно тебе матери перечить? Что о нас подумают? Что змею вскормила у себя на груди?

Сонины глаза налились слезами.

— Маменька, ну зачем же так? Разве ж я змея?

— Так а кто ж еще? Подколодная гадюка и есть.

— Вы несправедливы! — И она, не выдержав, плача в голос, выбежала в дом.

— Соня, Соня, не плачь! — устремилась за ней Строганова-тезка.

Остальные сидели тихо. Наконец Наталья Петровна проговорила:

— Господа, я прощу прощения за мою дочь. Девочка совсем не умеет сдерживать свои чувства. Не сердитесь на меня и нее.

— Боже мой, да мы и не сердимся вовсе, — улыбнулась Екатерина Петровна, разливая чай по чашкам из самовара. — Соня моя такая же. Не поймешь иной раз, что в ее прелестной головке творится. Возраст такой — отроковицы.

— Да, скорей бы взрослели обе.

Поскучав еще какое-то время за столом, Павел удалился с балкона и, спустившись вниз, начал искать девушек в саду. Те сидели в беседке, обнявшись. Было видно, что Голицына сетует на судьбу, на тиранку-мать, а подруга гладит ее и ласково утешает. Увидав Попо, сразу замолчали.

— Извините, не помешаю? — Он смотрел по-доброму, даже простодушно. — Я хотел сказать, уважаемая Софья Владимировна, что вполне разделяю ваши взгляды. Не хотел спорить за столом, чтоб не раздражать Наталью Петровну. Вас она простит быстро, а меня может невзлюбить.

У княжны глаза сразу потеплели.

— Рада, что хоть кто-то со мной согласен. Но ответьте, Поль, вы всерьез считаете, что в России возможны перемены?

— Я уверен в этом.

— Как? Откуда? На кого надеяться?

Он помедлил и проговорил, как тогда Новосильцев:

— Я надеюсь на Александра Павловича. Хорошо известно, что ея величество видит внука своим преемником.

— Как, минуя Павла Петровича?

— Ах, мадемуазель, я и так наговорил лишнего. Больше ни единого слова.

— Понимаю, да… — И она взглянула на него с восхищением.

Поболтали на отвлеченные темы. Юная Голицына пригласила Попо как-нибудь приехать к ним в гости. Он развел руками: ездить по гостям ему не рекомендовано; но предлог найти можно, чтобы встретиться где-то ненароком — например, в Тайницком саду на прогулке.

— Я гуляю там с моей гувернанткой, — подтвердила Софья. — Во второй половине дня, между трех и четырех пополудни.