— Постараюсь быть. Например, в четверг.

— Лучше в пятницу, маменька по пятницам навещает кузину.

— Я учту.

Жизнь его обретала новый смысл.

Между тем Воронихин, в отличие от Попо, не скучал и не сидел сложа руки. Перестройка, подновление Строгановского дворца требовала от него полной самоотдачи, непрестанного труда в мастерской и среди рабочих. Он придумал и начертил новый облик внутренних покоев, поменял декор, а еще собственноручно нарисовал эскизы новой мебели, новых обоев и паркета. А потом следил за исполнением всех своих задумок. Замечал огрехи, требовал их исправить. Иногда забывал даже пообедать. И к концу года, к завершению начатого, выглядел усталым и похудевшим, но с неунывающим блеском в глазах. Он считал, что счастлив. Из простой деревни Пермской губернии перенесся волшебным образом в Петербург, а потом в Европу, овладел профессией архитектора, и ему доверили переделку одного из лучших домов в столице. Сыт, одет, помогает деньгами матери и задумал поселить ее рядом с собой. Это ли не счастье?

Но когда Андрей впервые увидел Мэри, понял, что до полного счастья очень далеко.

Мэри была чертежницей у известного тогда в Петербурге архитектора из Англии Чарльза Камерона. Он по приглашению государыни жил в России больше десяти лет, и ему поручали возведение многих зданий в Павловске и Царском Селе. Строганов, получив от Воронихина чертежи переделок своего дворца, попросил Камерона оценить задуманное. Чарльз внимательно изучил представленное и сказал коротко: «Этот начинающий всех заткнет за пояс!» Но отдельные недочеты все-таки нашел и просил прислать к нему молодого зодчего для консультаций. Так Андрей оказался на квартире у англичанина, где и познакомился с девушкой.

Мэри Лонг тоже была из Англии, и ее родитель, пастор, жил неподалеку от семьи Камеронов. Хорошо рисовала и чертила, и, когда Чарльз в 1789 году навещал родных, предложил девятнадцатилетней соседке стать его помощницей в Петербурге (самому джентльмену было к тому времени сорок пять, он годился ей в отцы и ни о какой связи речи быть не могло; правда, однажды, выпив лишнее, он пытался ее прижать в темном уголке, но она оказала такое бурное сопротивление, что ему пришлось унести ноги, а потом, в трезвом виде, долго извиняться).

Нет, назвать мисс Лонг красавицей вряд ли кто-то взялся бы: пепельные негустые волосы, серые глаза и бесцветные брови. Серенькая мышка. Одевалась тоже во все серое, словно бы стараясь выглядеть незаметной. Вероятно, сказывалось воспитание папы-пастора. Но когда она изъяснялась, складности ее речи мог бы позавидовать профессиональный оратор. И улыбка была тоже хороша — ясная и слегка загадочная. Хороши были пальчики — тонкие, изящные, с аккуратными розовыми ногтями. В общем, натура интересная и неординарная.

Говорила по-русски с сильным акцентом, а зато Воронихин не знал английского. Приходилось общаться, перемешивая русские, французские и вообще латинские слова. Первый длительный разговор состоялся где-то месяц спустя после их знакомства: он зашел к архитектору по делам, не застал, и она предложил ему подождать, выпить чаю со сливками.

— Чай со сливками? — удивился Андрей. — Я такого еще не пробовал.

— О, из бьютифул — очень скусно! — засмеялась девушка. — Май фазер — папа — очень, очень любить. И мы тоже. Надо пробовать!

И действительно, новый вкус ему понравился. И особенно из рук Мэри; двигалась она плавно, женственно, делала все ладно, ловко и бросала на него лукавые взгляды.

— Коль ваш папенька пастор, вероятно, воспитывал вас в строгих правилах, — догадался он.

— Да, конечно, — согласилась чертежница, — но при том правил англиканский церковь не есть очень строг, он не ортодокс. Очень просто в храм и дома.

— Наша церковь вам не нравится?

— Отчего не нравится? Нравится. Служба очень красиво. Но чуть-чуть много пышно. Это мой впечатлений.

— Понимаю… — И подставил чашку для новой порции чая. — А допустим, — проговорил он с серьезностью, — вам бы сделал предложение русский…

— Предложение? — сдвинула бесцветные брови Мэри. — Что есть предложение?

— Ну, руки и сердца. По-французски — марьяж.

— О, марьяж! — рассмеялась помощница Камерона. — Предложение, так… Уот некст? Что потом?

— Вот и я спрашиваю: что потом? Если бы хотели выйти за него, вы бы согласились перейти в православие?

Англичанка не поняла, и пришлось растолковывать ей по словам, помогая жестами. Наконец до нее дошло.

— О, ноу, ноу ортодокс, — замотала она головой решительно. — Вера не менять никогда.

— Да при чем тут вера? — раздосадовался Андрей. — Вера у нас одна, христианская. Церкви разные.

— Ноу, ноу, церковь не менять тоже.

— Даже если бы полюбили сильно?

— Сильно? Да. Но любить своя церковь тоже очень сильно. Не хотеть менять.

Видя его задумчивый вид, попыталась растормошить:

— Хорошо, Эндрю, если сами вы любить девушка другой вера… нет, другой церковь, вы ее менять?

Он поднял на нее удивленный взгляд.

— Думаю, что вряд ли.

— А, вот видел! — улыбнулась Мэри. — Каждый не хотел уступать, да? Каждый свой любовь.

Словом, Воронихину стало ясно, что жениться на Мэри у него не выйдет. Он не представлял, что жена и муж могут принадлежать к разным церквям. Да и как венчаться, в конце концов? По какому обряду? Нет, абсурд, тупик.

Но забыть ее молодой зодчий тоже никак не мог. И его альбомы запестрели милыми женскими головками, нежными профилями, все на один манер — пепельные волосы, серые глаза… И Григорий Строганов, посетив однажды комнату сводного брата в доме Александра Сергеевича, сразу обратил на это внимание. Оживился, начал расспрашивать: «Кто она? Что она? У тебя амуры?» Воронихин отнекивался, прятал глаза.

Именитый брат был уже камер-юнкер и работал в Коллегии иностранных дел, правда, всего лишь секретарем, перекладывающим бумажки, но надеялся, что его усидчивость, да еще помноженная на знатность, и влияние при дворе дядюшки Строганова сделают свое дело и ему удастся занять пост посланника в какой-нибудь, пусть и небольшой, но цивилизованной стране.

— Уж никак задумал жениться? — наседал Григорий.

— В мыслях даже не было. Да с чего ты взял?

— Значит, просто крутишь амуры?

— И амуров никаких нет. Перестань, ты меня смущаешь.

— Экий ты конфузливый, право. Вроде не мужчина, а кисейная барышня. Что ж амуров своих стесняться? Ты уже немаленький — скоро тридцать два. А живешь бобылем. Надо бы подумать и о семье.

Воронихин насупился:

— Некогда, занят, недосуг.

— Ну и очень глупо. Думать об амурных делах можно и во время трудов праведных. Я вот, например, хоть и младше тебя на одиннадцать годков, а и то не прочь связать себя узами Гименея. Это, знаешь ли, не токмо пользительно для физиологии, но и выгодно с матерьяльной точки зрения, ежели невеста богатая и с приданым.

— Присмотрел уже? — кисло улыбнулся Андрей.

— Так, присматриваюсь пока. Выбираю из нескольких вариантов. Года через два женюсь обязательно.

— Буду за тебя очень рад.

— Я бы за тебя порадовался тож, коли б ты решился.

— Нет, пока не время. Да и сбережения мои невеликие. Должен погодить.

— Ну, годи, годи. Как бы поздно не было.

Вскоре Воронихин узнал от Камерона, что у Мэри серьезно болен отец и она поспешила в Англию — поддержать его, послужить сиделкой и, не дай Бог, если что плохое, то услышать его последнее «прости».

Приунывшему молодому человеку Чарльз сказал по-французски:

— О, не надо грустить, Андре. Вы ей очень нравитесь, я знаю. И у вас есть шанс. Правда, правда. Вот, держите письмо: мисс Лонг попросила меня передать его вам при встрече.

Поблагодарив искренне, тот поспешно удалился и, присев во дворе на лавочку, в нетерпении разорвал надушенный конверт. Писано было по-русски:

«Милостивый государь Андрей Никифорович! Я должна ехать. Вам расскажет мистер Камерон. Я не знаю, когда вернуться. Но надеяться очень. Я хотела продолжать наша дружба. Важно для меня. Можете мне писать тоже. Мэри».