Павел Александрович Шестаков

Вертеп

То, что вчера представлялось незыблемым, на глазах рассыпалось, как карточные домики. Привычная Эвклидова геометрия поспешно заменялась постулатами Лобачевского, параллельные прямые, взбунтовавшись, пересеклись и стремительно устремились в неизвестное.

Одни знакомые Мазина воспринимали перемены как катастрофу, не могли принять нового и с надеждой ждали, когда же кончится страшный сон. Но Мазин не тешил себя иллюзиями, он хорошо понимал, что людям его поколения никогда не проснуться в счастливом развитом завтра, которое им так долго обещали, что новая явь свободы жестока, а для многих поезд уже ушел.

Другие, оптимисты по природе, пытались ухватиться за поручни набиравших скорость вагонов. Один из тех, кто не утратил надежды использовать открывшиеся возможности, позвонил Мазину и, не здороваясь и не называя себя, заговорил быстро, будто продолжая начатый разговор:

— Игорь! Не верю! Абсурд, мой милый, абсурд! Ты на пенсии или меня обманули?

— Нет, не обманули, — ответил Мазин спокойно, напрягая память, чтобы узнать торопливый голос.

— Бред! Как и все, что происходит, между прочим. И чем ты занимаешься? Только не лепечи о законном отдыхе, ладно?

Так говорить с ним мог только хорошо знакомый человек. Однако Мазин наверняка не разговаривал с этим человеком много лет. Он переключил память на прошлое. «Нагловатый, но обладающий правом держаться на дружеской ноге!.. Бог мой! Неужели? Нужно услышать еще несколько слов»…

— У меня инфаркт был.

— Сейчас у всех инфаркт. Или был, или будет.

«Сейчас у всех инфаркт… У всех жена ушла. Это же из нашей молодости, из нашей классики… Ну конечно!»

— Я так понимаю, у тебя еще инфаркта не было, Боб.

Трубка отозвалась смехом.

— Узнал, старина, узнал. Но я не сомневался. Просто маленькая проверочка. Ну, память отличная, интеллект на высоте. Добро пожаловать на борт «Арго».

Сосновский. Боб. Впрочем, давно уже Борис Михайлович. Это ж надо, вместе начинали, вместе угощались у Филина.

— Как не узнать. Филинский коньячок помнишь?

— Еще бы! Хотя с тех пор много утекло… И воды и коньячку.

— Меня он угощал не так давно.

— Неужели живой? Шутишь? Так долго не живут.

— Почему же? Бывает. Если бы не я, может, пожил бы еще.

— Вот не ожидал! Горю любопытством.

— Пригаси пламя. Ты-то как? И по какой нужде звонишь через столько лет? Что это еще за «Арго»?

— Обижаешь, старик, обижаешь. Что ж я, по-твоему, не могу старому другу позвонить запросто? Ведь вместе под бандитские пули ходили. И на асфальте и в горах. Дагезан-то забыть ты не мог!

— Помню, помню. И там в речке воды утекло…

Знал он на самом деле о Борисе мало. Слишком уж подвижным был друг молодости. Из розыска ушел вскорости после ареста Филина. Над диссертацией трудился, затащил Игоря отдохнуть в горы, там неожиданно опасная история случилась. Но как давно это было! Потом Сосновский уехал куда-то делать карьеру, но большую не сделал, видимо. Иначе бы он не позвонил так бодро, вообще бы не позвонил.

— Так кто ты теперь, аргонавт? Куда зовешь?

— Название понравилось? Или лучше «Ариадна»? Нить Ариадны, а? По-моему, звучит.

— Ты, кажется, не постарел? Судя по голосу.

— Стараюсь. Впрочем, сам увидишь. Не могу сказать, чтобы река времени меня миновала, но не спешил, не спешил. Короче, ты знаешь кафе «Пегас»?

— Слушай, Боб, не забивай мне голову мифологией.

— Старина, этот тест не в твою пользу. Навевает раздумья.

— Любопытно, какие?

— Отстаешь от современной жизни города.

— Это факт.

— Не беда, подтянем.

— В «Пегасе»?

— Не иронизируй. Там такая штучка обслуживает…

— Боря, я постарел больше твоего. Это запеленгуй сразу.

— Боялся, но учел. Думаю, не смертельно. А «Пегас» — это кафе в бывшем Доме творческих союзов.

— Почему бывшем?

— Почти. Что-то там бывшее еще шевелится, но Дом уже пошел в распыл. Все продали, в аренду сдали. Короче, уступили под натиском превосходящих сил, и мне небольшой кусочек достался.

— В каком смысле?

— Арендовал комнату под контору. Так «Арго» или «Ариадна»? Считаю до трех. Раз…

— Да погоди…

— Еще один тест завалил! «Арго» — корабль, отправившийся на поиск. Верно? Ариадна дала нить для поиска. Усек, мент необразованный? А если серьезно… Преступность растет? Милиция не справляется? Где выход?

— Неужто — частный сыск?

— Ой, как трудно произносишь! Каждый из нас хомо советикус. Совок — по-простому. Но об этом завтра в четыре, в «Пегасе»? Представляешь особнячок? Ждем-с.

— На какой предмет?

— Не кокетничай! Ты уже все понял.

— Душа не лежит, Борька.

— Это ошибка! Причем по-пра-вимая! Такие, как ты, нужны.

— Кому?

— Если грубо — мне. Если возвышенно — людям, которым нужна помощь. И мы можем помочь.

— Далеко не всегда, я думаю. И не всем.

— Конечно. Возможности не государственные. Но многим наверняка сможем.

— Например?

— Розыск пропавших. Сам знаешь, как у нас разыскивают. Последнее дело. А для родных важнее первого.

— Нужно подумать, — сказал Мазин серьезно.

— О чем? Это же твоя работа! Для твоей головы. Серые клеточки оптом и в розницу. Или ты не нуждаешься в деньгах?

— А если сбой? Справедливо ли брать деньги за негарантированную работу?

— Брать будем только по результатам. Ариадна гнилыми нитками не торгует.

Это было уже нечто. По правде говоря, в законном отдыхе Мазин видел мало привлекательного. У него не было внуков, не было дачи и садового участка, и вовсе не манили пенсионерские посиделки, где отводили душу, кляня власти предержащие, многие отдыхающие не по собственному желанию. Единственное, что он умел в жизни, была его работа, и Мазин не без оснований считал, что на этой работе сделал немало полезного. И мог бы сделать еще. Но «на верху» не сочли… И в итоге Игорь Николаевич не без интереса выслушал предложение, над которым, несомненно, посмеялся бы еще недавно…

В конце прошлого века в Италии частично по делам, а частично из любопытства побывал богатый средних лет южнорусский промышленник. Верона, по сравнению с другими итальянскими городами, показалась ему городом средним. Языка он не знал. Некогда было. Отец его в дальней станице лавку держал. Казаки из походов возвращались и деньги тратили. Тек по копеечке рубль к рублю, незаметно в капитал стекались. Но сын лавочника, оглядевшись однажды, увидел, что земля его велика и обильна и умному человеку есть где развернуться, не только в лавке, где противно ему было перед покупателями унижаться. Предпочел он приобретать, а не продавать, и убедился, что дело это в умелых руках душу радует. К той поре, когда подошла жизнь к сорока, отцовский капитал он преумножил и владел не лавками, а шахтами, пароходами и даже опытный участок завел, где пытался каучуконосы вырастить. В хлопотах до языков руки не дошли. Говорил, посмеиваясь: «Я их, иностранцев, и без языка насквозь вижу, жулья не меньше нашего, но наш жулик поумнее, по-моему». А уж в любви и вовсе, считал он, язык ни к чему. О чем с бабой толковать? — считалось у них в станице, волос длинный, а ум короткий. Однако и без них как-то не обойдешься. Надо же, в Вероне его достала! Потом, когда она его Шекспира прочитать заставила, он сказал: «И в самом деле, нет повести печальнее на свете!» Она юмор не уловила. Но полюбил он ее крепко. И когда она призналась, что боится в чужую страну ехать, Италию свою любит и свой дом, в частности, он дом окинул глазом внимательным и деловым и заявил в своей манере: «Это не вопрос, упакуем, ленточкой с бантиком перевяжем, захватишь с собой». Она очень смеялась, у них так часто бывало, она не понимала, когда он шутит, а когда всерьез говорит… Так и перебрался старый дом на новое местожительство.