Увы, жизнь давно научила Мазина, что за автобиографией обычно скрывается и неописанная на бумаге действительность, та, которую человек не спешит доверить папке кадровика, и оба варианта — собственной рукой начертанный по запросу и зафиксированный в памяти, пережитой, а иногда и такой, что сам бы из памяти вычеркнул, да невозможно, — оба эти варианта редко можно совместить и состыковать без сучка и задоринки.

В общем, Мазин ушел от Марины, если и не нацеленный на какие-то, пусть смутно просматривающиеся разоблачения, но и без того успокоительного ощущения, что здесь, как говорят саперы, все проверено и мин нет. Он нуждался в объективном подтверждении всего, что слышал.

— Бабец, — сказал Мазин Пашкову о Марине, не ожидая встречных комментариев, а мог бы кое-что узнать и получить, например, из рассказа Насти, который ставил очень жирную точку в предположениях о связи целителя с Мариной. Да и сообщение о том, что Дергачев проспал покушение в холле позади Сашиной каморки, и, следовательно, никак в качестве ревнивого мужа стрелять в Артура возле его дома не мог, могло послужить серьезной информацией к размышлению. Все это были сведения не решающие, но для человека, умевшего ценить второстепенное, каким был Мазин, оказались бы весьма полезными.

Ничего этого Пашков ему не сказал. У Александра Дмитриевича резко испортилось настроение. Волны, качнувшие ковчег, в котором ему мнилось надежное убежище, казались теперь не только опасными, но и грязными, и хотя Пашков меньше всего ощущал себя моралистом, разнузданность сексуальной революции не возбуждала, а подавляла его. Когда-то, совсем недавно, Александра Дмитриевича шокировало поведение Дарьи, но теперь он вспоминал ее поступки как непосредственный порыв человеческих чувств, не идущих ни в какое сравнение с жадным удовлетворением похоти под докторским халатом.

Представить себе подобного «страуса», как выразилась Настя со смехом, с таким же юмором он не мог, он чувствовал, что и сам замажется, смакуя эту историю. А что касается ночевки в доме пьяного художника, то втягивать его даже косвенно в криминальную историю Александр Дмитриевич счел несправедливым, по мнению Пашкова, тому и так приходилось расхлебывать прокисшую, с запашком, семейную кашу.

— Бабец? — переспросил Пашков. — Да, женщина современная, на все время находит.

И этим ограничился. Ему хотелось читать что-то умное, чистое и еще хотелось выпить.

Мазин понял, что Александр Дмитриевич не склонен к беседе, и отметил это про себя, зная его как человека словоохотливого.

«Что-то его тут колебнуло. Не стоит сейчас допытываться. Если для меня интересное, узнаю…»

— Вы в задумчивости, Саша? Ну, не буду бестактным, пойду посижу в своем офисе, как Юра с отцом мою комнату называют…

Поднялся он к себе вовремя, не успел сделать в блокноте необходимых заметок, как в дверь постучали.

— Входите! — крикнул Игорь Николаевич, недовольный, что его отрывают отдела, но, увидев вошедшего, улыбнулся. «Этот парень отнимать время не придет».

— Входи, Андрей! — пригласил он другим уже тоном, поднимаясь из-за стола навстречу гостю. Пушкарь тоже улыбнулся, откликаясь на улыбку Мазина, но собственное состояние духа было у него заметно невеселым.

— Не помешал, Игорь Николаевич?

— Что ты! С чем пришел?

— Как сказать. Я, конечно, помню, что вы предполагали со мной повидаться, но причина непосредственная другая.

Он положил на край стола чемоданчик-«дипломат», поднял крышку и достал оттуда старую солдатскую алюминиевую фляжку.

— Стеклотара найдется, товарищ начальник?

— По какому случаю?

— Печальному. Дед мой отошел в лучший, как говорят, мир. Не знаю, для всех ли там лучше, но для деда, думаю, надежда есть. В этом мире он натерпелся. Такое переживать пришлось, что хоть драму, хоть трагедию, да еще и детектив писать можно. Ну да ладно, сейчас не время, а когда-нибудь расскажу, затащу вас к себе и расскажу, сколько русский человек пережить может. А пока помянуть полагается, а потом и к делу, хотя открытий я не привез…

Мазин тем временем поставил на стол две чайные чашки.

Разговаривая, Пушкарь наполнил посуду и выложил из «дипломата» бутерброды с колбасой и салом и пару вареных яиц.

— Ну, земля пухом и царствие небесное. Откуда нам знать, что нас там ждет, если мы и нынешнюю жизнь предугадать не можем…

Мазин вспомнил устремленные в иной мир глаза старика и подумал, что смерти, даже естественные, приходят почти всегда неожиданно. Вот уж и видно, что человек на пороге, а говоришь ему, прощаясь, «до свиданья» и не думаешь, что здесь, в мире здешнем, свидание уже не состоится. Да и вообще, живем так, что все труднее предположить, на время прощаешься или навсегда. В привычных повадках смерти появились жестокие признаки террора, переход в небытие все больше обходится без промежуточной больничной возни, вместо нелепой старухи, что размахивала косой часто невпопад, за дело взялся снайпер. Зазвучали выстрелы из винтовки с оптическим прицелом, нежданные и точные.

— Вижу, Игорь Николаевич, Эрлену вы пока не нашли?

— Не нашел, но надежды не теряю. Поговорил кое с кем.

— С кем же, если не секрет?

— Напротив, хочу поделиться. Вот, последний разговор с сестрой ее состоялся, Мариной. Не пришлось тебе с ней сталкиваться случайно?

— Интересовался и ею. Но поверхностно.

— Помнишь, однако? Какое у тебя впечатление сохранилось?

— Она мне не понравилась. Она, кажется, на медсестру училась, но слишком уж шустрая была для сестры милосердия, как их раньше называли.

— Да она в милосердие и не пошла, ее комсомол в руководство направил.

— Это ей полегче, я думаю. И сейчас в кресле?

— В кресле.

— Что же она вам поведала?

— Трогательную историю. Да ты-то в курсе, кто она сейчас?

— За карьерой не следил.

— Культуру опекает. А в быту супруга Владимира Дергачева.

Пушкарь посмотрел удивленно.

— Вот, значит, на какую сестру она выучилась!

— Ну, в этом большого греха я не вижу. Говорит, племянницу пожалела, помогала ухаживать за девочкой, постепенно сблизились. Короче, дело житейское.

— Так и живут, как голуби?

— Голубь, между прочим, очень неуживчивая птица.

— Значит, как собака с кошкой?

— Да, чувствуется определенная напряженка. Во всяком случае, с его стороны.

— Стеснен в богемной жизни?

— Мне показалось, что свободен.

— В чем же дело?

— Ревнует к модному целителю.

— А морду набить боится?

— Кому?

Пушкарь засмеялся.

— Не провоцируйте меня. Я кулачную расправу с женщинами не одобряю. Целителя имел в виду.

— В целителя стреляли на днях. Что ему синяк под глазом!

— Стреляли? Ну, дают! Кто же палил?

— Он, как говорится, понятия не имеет.

— А может, врет? Темнит? Боится или, наоборот, самореклама?

— Я такой вариант не исключил. Однако стекло в машине пробито, и вот свидетель. Достался, можно сказать, тепленьким.

Мазин выдвинул ящик стола, достал пластиковый кулечек и протянул Пушкарю пулю.

Тот взглянул, сказал:

— Старушка. На «люгер» смахивает. В милиции смотрели?

— Мой грех, придержал с разрешения потерпевшего. Не покажешь ли дядьке сначала? Может, подобное оружие проходило через нас?

Пушкарь аккуратно уложил пулю обратно в кулечек.

— Старик такими находками с охотой занимается. Будет сделано в момент. С кем еще побеседовали?

— Не со всеми, с кем нужно, но нашлись сторонники и твоей версии.

— Дергачев убил? Ну и ну! — загорелся Пушкарь. — Кто же за меня?

— Виктория Карловна. Имя такое тебе ничего не говорит?

Пушкарь напрягся.

— Да вроде нет, — признался с сожалением.

— Была у Эрлены тетка, впрочем, она и сейчас жива. Тетка Эрлены, но не Марины, матери у них разные. Старушка эта, хотя и старая, как я понимаю, в полном уме и разуме. Эрлену любила, а Марину с Владимиром наоборот, вот и заподозрила его…