Во сне его снова допрашивали СМЕРШевцы.[98] Мол, как так, товарищ летчик, почему так долго шли из-за линии фронта? Почему сразу не доложились по прибытии? Да какие контакты имели с врагом Советской власти и что вам обещали за шпионство и вредительство? Он отчаянно защищался, но делал это как-то обреченно. Было ясно, что за него взялись всерьез, а раз так – ни за что не выпустят. Отлетался…

А потом он услышал голоса. Они бубнили где-то рядом, и сквозь тонкую пелену сна, в котором товарищи чекисты продолжали шить ему дело, нет-нет и прорывалось гулкое бормотание. Савинов инстинктивно вслушивался, но понять ничего не смог. Говорили по-весски. Он окончательно проснулся, ускользнув-таки из цепких лап НКВД, затворы оглушительно лязгнули и пропали вместе с их обладателями. Но лязг и звон остались. Там, снаружи, за четко освещенным по краям прямоугольником двери, кто-то стучал металлом о металл. Топор со звоном врезался в мерзлое дерево… «Строят… Что? Ну, это понятно, – что-нибудь вроде эшафота или погребального костра. Впрочем, для меня сейчас – это одно и то же». Затем под самой дверью незнакомый голос громко сказал какое-то слово с вопросительной интонацией. Издалека ответили утвердительно. В дверь грохнул удар, затем еще один. «Это счастье стучится к нам в двери! Что-то оно слишком настойчиво ломится…» – рассеянно подумал Сашка. Тот же голос, но уже на сносном русском, крикнул:

– Просыпайся, варяг! Мертвые заждались!

– Угу… – отозвался он. – Подождут еще малость…

– Шути-шути, – сказали снаружи. – Я скоро приду! – И шаги удалились.

Савинов осторожно потряс головой. «Вроде не кружится!» – и стал снова шевелить пальцами. Обнаружилось, что конечности совсем занемели. Он немножко покатался по полу, чтобы согреться, и выяснил, что солома на нем так и норовит залезть в нос. «Ай-вай, нехорошо как, а?» Ему показалось забавным, что он сам пытается взбодрить себя шутливым настроем, и рассмеялся. «Ну да посмотрим, герой, как ты запоешь, когда тебе глотку резать станут». Мысль была до отвращения трезвая. «Как там насчет надежды, которая умирает последней?» Он вдруг понял, что напряженно вслушивается в происходящее снаружи. Вдруг да запоют боевые рога, и Ольбардова дружина вломится в этот вертеп, все снося на своем пути. Но рога не ревели. Снаружи деловито перекликались все те же голоса. Потом добавились и другие. Он понял – публика собирается, и ему стало страшно. Точнее, страшно было давно, но он ухитрялся отвлечься, а тут накатило волной, накрыло. После нескольких секунд, а может, и минут панического ужаса, он понял, что лязгает зубами, словно целый расстрельный взвод передергивает и передергивает затворы. «Отставить, капитан!» – сказал он себе и сжал зубы. Те жалобно хрустнули, но лязгать перестали. В этот миг как раз загремели запоры, и дверь отворилась.

Внутрь хлынул яростный дневной свет. Снаружи пахло едой, свежеструганным деревом, лесом, людьми, причем не очень чистыми, и… пивом. «Ах да, у них ведь поминки!»

На пороге стоял здоровенный широкоплечий парнище, такой белобрысый, что аж светился. Лица его Сашка не рассмотрел, но почему-то понял, что тот круглолицый, с носом картохой и, естественно, веснушчатый. Парень спустился по высоким ступенькам, которые заменяли деревянные чурбаки, и наклонился над ним. В руке его блестел опасного вида нож.

– Ну, варяг, не боись! Прикончат тебя быстро, а там – к предкам – и все дела. Так-то хуже, чем в бою, но уж чем богаты… Сейчас я тебе путы на ногах распазгаю,[99] да ты не суетись – убежать все одно не сможешь. Как голова-то?

«А он еще и издевается, урод!»

– Спасибо, лишних дыр нет! Ты, что ль, стрелял?

Парень широко, по-детски улыбнулся:

– А то! Конечно, я. А ты догадлив. Я это сразу понял, когда ты меня на поляне учуял. Силен ты, брат, жаль – убьют тебя… Как звать-то?

– Какое тебе дело до того? Я ж уже труп почти… твоими стараниями.

Весин усмехнулся, но тут же помрачнел.

– Я бы с тобой по чести потягался, а так… нехорошо вышло.

– Почему?

– Когда сильный, вот как ты, погибает по подлому предательству – нехорошо. Лучше б я тебя тогда еще, в лагере лесном убил.

– Так и это ты был, невидимка… А ну, постой! Про какое предательство ты тут вспоминал?! Говори!

– Да не дрыгайся так!.. Ох и узлов навязали, быка удержать… Ладно, хоть жаль веревок… – он стал сосредоточенно возиться с Сашкиными путами – А про предательство тебе, варяг, лучше бы и не знать – то горше смерти…

– Да говори же!.. – начал Савинов и вдруг понял: – Ах, падла! – Мысль, что пыталась пробиться к нему прошлым вечером, внезапно возникла, развернувшись во всей своей поганой красе. Когда его везли на санях, Согуд валялся рядом… но он не был связан!!! Так вот почему эта сука просилась с ним! Он знал, паскуда, про засаду, потому что, скорее всего, сам ее устроил… – Сашка расслабился и откинулся назад. В голове сразу стало как-то пусто и спокойно. «Не простил выбитых зубов, паршивец. И братца своего ревнивого не простил!..»

Рысенок, справившийся уже с его ножными путами, обхватил Савинова за плечи и поставил на ноги. Вгляделся в лицо, кивнул:

– Понял, я смотрю… По уговору я его стрелять не должен был, только тебя. Так Лекша сказал… А я вот и стрельнул, а вождю – мол, перепутал вас.

– Спасибо, – Сашка посмотрел ему прямо в глаза, – меня Олексой зови.

Тот кивнул:

– Меня Рысенком кличут… Ну, Олекса, пойдем, что ли? Нехорошо, когда мертвым ждать приходится.

Снаружи было морозно. Сашка как-то сразу отметил это и выбросил из головы. Глупо дрожать от холода, когда тебя собираются прикончить с минуты на минуту. Сначала его пошатывало, но потом он разошелся, ноги пошли бодрее.

Это была здоровенная поляна, окруженная со всех сторон кондовым, вековечным лесом. Солнце светило вовсю, празднично и ярко. Народу собралось тьма – в основном бабы да ребятишки. Мужчин было мало. Все они, вооруженные до зубов, стояли там, где посреди поляны было сложено нечто вроде огромного кургана из бревен, щедро проложенного сухой соломой и щепой. В кургане, видимо, лежали погибшие в битве весины, но отсюда их не было видно. Сашку ввели внутрь круга. Люди отодвинулись от него, как от чумного. Молча.

Мрачные весские мужики смотрели сквозь него, сжимая рукояти топоров и мечей. Было тихо. Зато Согуд, стоявший тут же, в доспехах и при оружии, нагло улыбался. В глазах его кипела веселая ярость. Вот она, долгожданная месть! Сашка сплюнул ему под ноги, с удовлетворением заметив на лбу предателя здоровенный, иссиня-черный желвак. «А головушка-то болит небось!» Рядом с Согудом возвышался огромный, косая сажень в плечах, свирепого вида весин. Он напомнил Савинову Ольбарда, и стало понятно, что это и есть вождь Выдр Лекша. Глаза у него были совершенно безумными, но на пленного он смотрел внимательно, можно сказать – изучающе.

Тут же загремел бубен, и увешанный побрякушками кудесник что-то заголосил. Толпа отозвалась слитным, надрывным вздохом. Вождь подтолкнул Согуда вперед. Тот хищно ощерился и потянул из ножен меч:

– На колени, пес!

«Ах вот как! Ты еще и прикончить меня собрался?!» – ярость ударила в Сашкину голову горячей волной.

Согуд был уже близко, и клинок его опасно маячил у шеи Савинова. Тот слегка наклонился, чтобы встать на колено… и вдруг, метнувшись в сторону, со всей силы ударил предателя ногой в пах. Тот ничего такого не ожидал – он шел зарезать барана. И поплатился.

Удар получился отменный. Согуда аж оторвало от земли. Он выронил меч и грузно приземлился на четыре кости немного в стороне. Сашка подскочил ближе и ударил второй раз. Нога онемела, но попал он точно. Раздался хруст сломанной челюсти, а в следующий миг твердый сапог опустился на основание черепа предателя. Звучно хрястнуло. Ноги Согуда яростно заскребли землю и замерли.