— Обещаю… Но с прекрасной миллионершей ты меня познакомишь?

Граф Ланге не успел ответить, потому что на пороге появился садовник.

— Орхидеи прибыли, ваше сиятельство.

— Наконец-то… — Ланге допил вино и встал. — Идем, Аркадий. По пути мне нужно еще переговорить с инженером. Установка электрического освещения затягивается, будет ли готово к приезду брата?

В Нимандштайне электричество даже и не думали проводить. Граф Александр Ланге и барон Кордин сидели в малой гостиной при свечах, наслаждаясь превосходным бургундским из погребов графа (четыре ящика были доставлены в Нимандштайн в подарок еще в день прибытия Кордина и Елены). Горский не приехал в этот вечер. Против своего ожидания, он быстро сблизился с отцом Павлом. Личность и суждения священника-ученого притягивали его, как магнит, отчасти потому, что были полной противоположностью его собственным. Вот и сегодня священник и писатель увлеклись острейшим теологическим спором.

Елене Кординой нездоровилось. Она отправилась в свою спальню, оставив мужчин вдвоем. Среди прочего они беседовали и о санкт-петербургском предприятии Кордина. Ранее Кордин поведал о нем графу лишь в общих чертах, теперь коснулся и некоторых подробностей.

— Ну вот, — продолжал он, — после того, как сто тридцать тысяч из денег Елены я поместил в банк, у меня оставалось еще двадцать тысяч. Вполне достаточно, чтобы в течение двух недель играть роль щедрого лорда Фитцроя… Этот спектакль доставил мне немалое удовольствие! Правда, пришлось потрудиться над банковским чеком. Полночи я размывал печать и обводил подпись, стараясь, чтобы чек выглядел как можно подозрительнее! И выйдя из магазина Зака, я вел себя тоже как можно подозрительнее…

— Однако, — заметил Ланге, с тонкой улыбкой слушавший друга, — могло и не сработать. Представь, что они все же не вызвали бы полицию! Тогда бы ты проиграл.

— Ничуть, — возразил Кордин. — Ведь у меня осталось бы колье. Я бы продал его и попробовал в другом месте. Но нет, не могло не получиться — и как видишь, получилось! Я отлично знаю эту публику…

— И сто пятьдесят тысяч — неплохой куш, да? — Ланге засмеялся. — Но ты не стесняешь себя в расходах. Что ты станешь делать, когда эти деньги закончатся?

Кордин беспечно махнул рукой.

— Придумаю еще что-нибудь… Вряд ли похожее, не люблю повторяться. Это искусство, а я — художник…

— А стартовый капитал? Ведь теперь тебе не приходится рассчитывать на деньги Елены.

— Почему? — насторожился Кордин.

— Как почему? Ты ничего не знаешь?

— А что я должен знать?

— Елена тебе ничего не рассказывала?

— О чем?

Граф Ланге прикусил губу.

— Вот как, — пробормотал он. — Я думал, ты знаешь… Я узнал от брата… Но так как Елена тебе ничего не говорила, имею ли я право… Нет. Она сама все расскажет тебе, когда сочтет нужным.

— Что происходит, Александр? — спросил Кордин в недоумении. — Ты должен, ты обязан все рассказать мне… Как друг!

Ланге вздохнул.

— Что ж, ты все равно рано или поздно узнаешь… Елена собирается принять постриг.

— Принять постриг ?!

— Да, уйти в обитель… И передать все деньги церкви.

Потрясенный, Кордин сидел неподвижно, глядя в пол. Ланге спрашивал его о чем-то, но он не слышал. Он был оглушен и ослеплен внезапно обрушившимся на него ударом. Ланге провел рукой перед его глазами. Никакой реакции.

— Отнесись к этому проще, — сочувственно проговорил граф. — Ты действительно художник своего искусства… Ты выкрутишься.

Кордин продолжал молчать.

— Напрасно я тебе сказал, — с искренним сожалением промолвил Ланге. — Елена сумела бы тебя подготовить… Мне лучше уйти сейчас.

— Да, — Кордин поднял на друга невидящий взгляд. — Мне надо остаться одному… Осмыслить это. Прости. Я приеду, как только…

— Ты прости меня, — коротко сказал Ланге и вышел.

Еще несколько минут Кордин сидел в оцепенении, потом вскочил, схватил канделябр с тремя свечами и помчался в спальню сестры. Он распахнул дверь с таким грохотом, что перепуганная Елена (она не спала, а читала в постели) уронила книгу на одеяло. Тут же Кордин подхватил пухлый том, захлопнул, посмотрел на обложку.

— А, наставления преподобных святош! Я знаю, кто подсунул тебе эту дрянь…. — он швырнул книгу в угол. — Лена… Это правда?

— Что… Правда?

— Что ты собираешься стать монахиней! — заорал Кордин, припечатывая канделябр к столу. — И отдать им все свое состояние!

— Тебе Ланге рассказал?

— Какая разница, кто мне рассказал! Это правда?

Опомнившаяся уже Елена твердо встретила бешеный взгляд брата.

— А если правда, тогда что?

Кордин весь как-то обмяк, словно воздушный шар, из которого выпустили воздух. Он без сил опустился на стул возле кровати.

— Тогда… Тогда ты сумасшедшая, вот что.

— Почему? По-твоему, все те, кто посвятил жизнь Богу — сумасшедшие?

— По-моему, да.

— А по-моему, ты сокрушаешься больше о том, что тебе негде будет брать деньги для твоих афер!

— Я знаю, знаю, знаю, — повторял Кордин, раскачиваясь на стуле, — я знаю, кто сбил тебя с толку… Вот эта его афера будет поразмашистей моих… Я убью этого негодяя!

Елена презрительно усмехнулась.

— Убьешь? Ну, так убей… Бери пистолет и иди убивать, чего же ты ждешь?! Немало мучеников положили жизни за святую церковь, создай еще одного… Но имей в виду — мученическая смерть отца Павла лишь укрепит меня в моем решении. Подумай об этом в камере, прежде чем тебя поволокут на виселицу!

— Лена, — Кордин умоляюще протянул к ней руки. — Лена, не делай этого. Ты попала в сети ловкого проходимца и его своры. Пойми, им дела нет до спасения твоей души. Им нужны твои капиталы!

— Владимир, чем скорее мы прекратим этот разговор, тем лучше для нас обоих.

Закрыв лицо руками, Кордин заплакал.

— Я люблю тебя, Лена… Я не хочу терять тебя навсегда…

— Уходи, — спокойно сказала она.

Когда он медленно брел к двери, а она смотрела на его согнутую спину и опущенные плечи, сердце ее замирало от жалости. Но она не остановила, не окликнула его.

Ланге проваливался в небытие, в изначальную пустоту.

Ему было страшно, потому что здесь он был не один. Пустота — не как область пространства, где ничего нет, а пустота агрессивная, разнимающая сознание, дробящая его на бесчисленные элементы самой себя. Пустота, подменяющая разум и память, ибо здесь еще нечего осмысливать и нечего помнить…

Но здесь был еще кто-то.

Невидимый, могущественный.

Сквозь пелену, застилавшую его глаза, Ланге неясно видел колеблющееся пламя свечи, многократно отраженное в зеркалах. Одурманенный магическими снадобьями, он падал в бесконечный тоннель, в бездну. Свеча погасла; беспросветный мрак окружил его.

Потом он увидел звезды. Они мчались ему навстречу, снизу вверх, их было много, они сливались в головокружительные огненные спирали в темноте. Стремительность его падения соперничала со стремительностью восхождения звезд.

И все они погасли, как раньше свеча.

Он был в городе… И не был в нем. Какая-то часть его, разделенного, сознавала, что он находится невообразимо далеко от этого города, представшего перед ним смутными громадами домов-исполинов в туманном мареве. Но другая часть, отрешенная, была объята тоскливым ужасом необратимости происходящего. Он не вернется назад, отсюда нет дороги. Он обречен остаться в этом чуждом городе, которого не может быть.

Туман отступал. Ланге видел странные экипажи, плоские и быстрые, похожие на глубоководных рыб с ярко горящими глазами. Перед ним

/перед его внутренним взором? Нет, это было что-то другое/

торопливо проходили кричаще одетые люди. Но при всем этом разноцветье самодвижущихся экипажей, витрин и одеяний отнюдь не карнавальная атмосфера ощущалась в городе. Здесь царил страх. И в абсолютном безмолвии (Ланге не слышал звуков, он мог только смотреть) зловещая эманация страха становилась почти физически осязаемой.