В ту ночь корональ и его политика не входили в число самых популярных тем бесед посетителей Большого Морпина. Прошел по меньшей мере час, прежде чем Корсибар вообще услышал свое имя, но и тогда, заглянув в дверь таверны, увидел со спины незнакомого человека, который с вожделением взывал:

«Давайте выпьем за короналя!», а ему в ответ раздавались крики: «Лорд Корсибар! Лорд Корсибар!», сопровождавшиеся звоном стаканов. Неужели они его узнали? Нет, нет! Никто даже и не посмотрел на него. Они просто выпили за его здоровье. Но если в городе удовольствий Большом Морпине провозглашают тосты за здоровье короналя, то разве может здесь быть почва для доходивших до него слухов о всеобщем недовольстве его правлением?

Еще несколько раз за время прогулки Корсибар слышал свое имя, а один раз даже уловил несколько реплик на политические темы. Кто-то с апломбом знатока заявил, будто слышал о том, что Дантирия Самбайл рассчитывает стать Верховным канцлером вместо Фаркванора и уже нацелился дальше, на то, чтобы самолично стать короналем после того, как старый Конфалюм умрет и Корсибар переедет в Лабиринт, чтобы занять его место. На что другой незнакомый голос так же уверенно возразил: «Лорд Корсибар никогда не поставит прокуратора на такое высокое место. Никогда. Прокуратор слишком опасен. Корсибар скоро прикажет ему упаковывать вещи и отправляться домой, в Ни-мойю. Корсибар, он знает, как обращаться со смутьянами. Вспомните, как он обошелся с Престимионом!»

Когда Корсибар и Талнап Зелифор, не обеспокоив охрану, в предрассветный час вернулись в Замок, настроение у короналя было приподнятое и едва ли не триумфальное. То, что он услышал в Большом Морпине, почти полностью развеяло его худшие опасения.

— Вы спасли меня из бездны отчаяния, — сказал Корсибар врууну, вручая тому кошелек с серебряными реалами. Но если бы не эта ваша машина… ах, я бы, возможно, совсем пропал. — С этими словами он вернул себе свой естественный облик и, весело насвистывая, отправился к себе.

Но прошло несколько дней, и сомнения, владевшие Корсибаром, вернулись. Уверенность, которую он обрел после посещения Большого Морпина, быстро рассеялась; он чувствовал необходимость еще раз выехать из Замка и удостовериться в том, что те слова, выражавшие привязанность и лояльность к нему, которые он там слышал, не были всего лишь исключением в атмосфере общего неодобрения его правления.

Так он и сделал, устроив все, как и в первый раз. Но сегодня они выехали в полдень и отправились в Бомбифэйл, обнесенный оранжевыми стенами из песчаника. Там он несколько часов осторожно подслушивал разговоры, долго не слышал ничего, что имело бы к нему хоть малейшее отношение, но наконец все же уловил фрагмент беседы, посвященной лестной оценке его царствования.

Ну вот! Все его опасения были беспочвенными!

Ему теперь все было совершенно ясно; он был бесспорно уверен в том, что он настоящий корональ, что он пользуется поддержкой в народе и даже этот чрезмерно сильный, пожалуй даже ужасный удар, при помощи которого он уничтожил армию Престимиона, не лишил его любви подданных.

После этого у Корсибара вошло в привычку тайком выезжать в города Горы, чтобы подслушивать, как его хвалят. Третью поездку он совершил в сверкающий Халанкс, четвертую — снова в Большой Морпин, а следующую — в Сипермит, расположенный невдалеке от Замка, на стороне, противоположной Большому Морпину. Именно в Сипермите Корсибар наконец ошибся и позволил своей руке соскользнуть с выключателя устройства Талнапа Зелифора. Это произошло светлой лунной ночью в саду скульптур лорда Махарио, когда он наклонился, напрягая слух, чтобы уловить обрывки разговора о текущих событиях.

— Ваше высочество! — тревожно прошептал Талнап Зелифор.

— Помолчите! — огрызнулся Корсибар. — Вы что, не видите, что я пытаюсь услышать…

— Ваше высочество! Выключатель!

— Ах, выключатель! — воскликнул Корсибар, потрясенный собственной глупостью. — Ради любви Божества! — Он вдруг понял, что его руки свободны и он стоит в ярком лунном свете на виду у двенадцати или пятнадцати обывателей города Сипермит, и не в образе прогуливавшегося двухголового су-сухириса, а в своем естественном виде короналя лорда Корсибара в зеленом с белым официальном облачении. Резко опустив руку, он толкнул выключатель на место. Но до того успел заметить удивленные взгляды и разинутые рты полудюжины зевак.

— Вы снова неузнаваемы. Но мы должны побыстрее уйти отсюда, мой лорд, — прошептал ему на ухо Талнап Зелифор.

— Конечно. Вы ведь можете заколдовать их? Затуманьте им умы, чтобы они не поверили в то, что сейчас видели.

— Я постараюсь, — ответил вруун. Но в его голосе отчетливо угадывалась неуверенность, которая заронила в душу Корсибара нехорошие предчувствия, превратившиеся, пока он торопливо шагал к выходу из парка, в сильную тревогу.

За третий месяц своего пребывания в Триггойне Престимион почувствовал, что дошел до крайней степени отчаяния. Так плохо ему не было, пожалуй, на всем протяжении его полных тревог скитаний по миру, в которые он погрузился с того дня, когда Корсибар в Лабиринте выхватил у него из-под носа корону Горящей Звезды.

Его разум был теперь заполнен туманными сведениями о колдовстве, из которых он смог усвоить едва ли половину и почти ничего не понял. Ночные занятия с Гомиником Халвором и просвещали и запутывали его, и Престимион теперь то верил, то не верил в мир, населенный незримыми духами, который, как убеждали его многие, скрывается за стеной, ограждающей доступное человеческому восприятию. Здесь, в Триггойне, он снова и снова убеждался в очевидной, хотя и необъяснимой действенности некоторых заклинаний и обрядов, некоторых амулетов и устройств, мазей и микстур, травяных порошков и смесей растертых в мельчайшую пудру минералов. Он видел камни, которые в темноте светились странными цветами, испуская сильный жар. Он наблюдал причудливый танец демонов в белом свете черных свечей. Он видел и намного больше подобных вещей, и многое было до непереносимости достоверным. И теперь, когда он видел все это, ему с каждым днем становилось все труднее и труднее говорить: «Это нереально, это выдумки, это заблуждение, это безумие», ведь собственные глаза постоянно убеждали его в обратном.

И все же… Все же…

Престимион замечал также и наличие того, что он всю жизнь осуждал: разнообразного мошенничества, притворства, заблуждения, безумия и несомненно нереальных вещей. Он посещал в этом городе мастерские, где утомленные ремесленники, сидя скрестив ноги, с отвращением лепили в невообразимых количествах грубые статуэтки и образы мнимых богов и демонов для продажи доверчивому люду, смотрел, как их изделия укладывались в ящики и отправлялись на склады, откуда им предстояло разойтись по всему миру. Он листал дешевые, слепо напечатанные на серой бумаге книжки, содержавшие заклятия, предназначенные для того, чтобы пугать врагов, и чтобы добиться процветания, и чтобы ожидаемый ребенок оказался нужного пола, и для множества иных целей — все это во множестве выпускалось недобросовестными торговцами для продажи доверчивым глупцам.

Он не пропустил мимо ушей признание Гоминика Халвора в том, что для успеха магу полезно овладеть некоторыми приемами «ловкости рук» и гипнозом.

Он слышал, как несколько молодых магов-учеников похвалялись в таверне уловками, позволившими им за последнее время создать восковые фигурки, которые могли невредимо стоять в каминах и петь на неведомых языках, заклинание, которое, как считалось, открывало двери в смежные вселенные, заклинания левитации, неожиданного исчезновения и появления, — все это, по их собственным словам, производилось замаскированными механическими устройствами. Эти юнцы, отчаянно задирая цены, продавали друг другу свои мошеннические изобретения. «Пятьдесят реалов за танцующую воду! — кричали они. — Шестьдесят за летающих призраков!» Все это вновь и вновь подтверждало изначальное скептическое отношение Престимиона к этому ремеслу. Но, чтобы быть честным перед самим собой, Престимион должен был противопоставить этим трюкам то новое знание, которое он сам получил от Гоминика Халвора. Пусть оно было очень неполным и зачастую неправильно истолкованным, но оно, казалось, действительно открывало реальные двери в реальные места, лежавшие за пределами реального мира. И это новое знание, явления, которые он никоим образом не мог опровергнуть, несмотря даже на то, что они противоречили всему, во что он всегда верил, потрясали его до глубины души.