Следующие два месяца я вел, выражаясь языком полицейских репортеров, «двойную жизнь». Я говорю «два месяца», потому что на такой срок хватило моих денег.

Наверху, в своей каморке, я думал и писал письма. Я обращался к государственным деятелям, которым пытался открыть глаза на «положение в России», писал родственникам о стоимости жизни в Париже, писал друзьям на тему «Каково чувствовать себя бедняком».

Внизу, в ресторане, я ходил с поднятой головой, выпятив грудь; я улыбался, шутил и в целом принимал участие в очаровательной «игре в перемирие», которая состояла в притворстве, будто между 1 августа 1914 года и 11 ноября 1918 года вообще ничего не случилось и жизнь продолжается, как обычно.

Метрдотели сновали туда-сюда, ведя индийских раджей и их спутниц, увешанных многочисленными драгоценностями, к «самому лучшему столику в „Ритце“».

Быстро семенили высокие, ясноглазые блондинки-американки; они заразительно хохотали, поглощая мартини. Плоскогрудые, узкобедрые молодые люди непонятного происхождения ходили ватагами, наслаждаясь музыкой прославленного оркестра и восхищаясь бриллиантами крепких испанских вдовушек.

«Вторые скрипки» Версальской конференции проводили по нескольку часов за обеденным столом, внушая благоговейный трепет помощникам официантов и объясняя и на словах, и жестами, как «уэльский волшебник» Ллойд Джордж собирается обвести Клемансо вокруг пальца.

Форма варьировалась от приглушенного хаки британцев до фантастических плюмажей и перьев на громадных шляпах невоспетых героев Португалии. Нигде на земле, за исключением циркового парада-алле, нельзя было наблюдать такой пестроты медалей, как у награжденных победоносными правительствами Черногории и Сан-Марино.

Все они кричали, пили, фальшиво пели и старались забыть прошлое. Их нужно было либо принять целиком, либо с отвращением выйти. Я принял их и делал все предписанное по сценарию. Вздыхал о старых добрых временах с метрдотелем, который понимал, что я уже не могу оставлять ему щедрые чаевые. Раздавал автографы милым пожилым дамам, которые заходили в «Ритц», потому что им сказали, что в отеле много «бывших». Разговаривал с заезжими американскими репортерами, которые сочиняли мои ответы на их вопросы за несколько дней до встречи со мной. Кроме того, я выслушал немало безумных версий того, как можно покончить с большевиками. Их распространяли разочарованные персоны в ожидании друзей, которые опаздывали на встречи.

Почти каждую минуту я сталкивался с теми или иными парижскими знакомыми «из прошлой жизни», и меня приглашали на многочисленные коктейли и ужины. Прошедшие пять лет лишили наши отношения всякого смысла, но, видимо, им приятно было на следующее утро сообщить жене: «А еще я пригласил к нам того несчастного русского великого князя. Дорогая, ты только представь себе! Он потерял всех своих братьев и кузенов!»

По правде говоря, вплоть до того времени – до середины января 1919 года – я сам не знал, потерял ли я всех родных и двоюродных братьев. С прошлой весны я не имел известий о моих родных братьях Николае Михайловиче и Георгии Михайловиче, которые сидели в тюрьме в Санкт-Петербурге. Я все еще надеялся, что моему самому младшему брату Сергею Михайловичу удалось избежать смерти в Сибири. Еще несколько представителей нашего прежде многочисленного клана как будто растворились бесследно. За годы революции я привык к тому, что, вопреки пословице, отсутствие новостей неизменно означает плохие новости.

Однажды утром – примерно на третьей неделе моего пребывания в Париже – сидя в пальмовом салоне, я увидел молодого британского офицера, чье лицо показалось мне очень знакомым. Несколько минут я наблюдал за ним, пытаясь вспомнить его имя, и вдруг с изумлением понял: передо мною не кто иной, как мой двоюродный племянник, великий князь Дмитрий Павлович, сын моего кузена Павла Александровича. Странно было видеть русского великого князя в форме другой страны, но спасенным не приходится выбирать: жизнью и великолепно сшитым мундиром цвета хаки Дмитрий был обязан «жестокой несправедливости» со стороны царя, поразившей его семью двумя годами ранее. За участие в убийстве Распутина царь сослал Дмитрия в Персию. Поэтому он не только избежал гнетущей атмосферы предреволюционного Санкт-Петербурга, но и уцелел. Большевики не убили его; он вступил в британскую армию, которая действовала в Месопотамии. В последний раз я видел его в декабре 1916 года, когда, замолвив за него слово перед Ники, посадил его в поезд, идущий на юг. Глядя на рослого и красивого молодого человека, я невольно улыбнулся, вспоминая о том, как тогда горевали его близкие. Если бы царь отнесся к нему снисходительно и прислушался к просьбам родственников не наказывать его, в январе 1919 года Дмитрий не находился бы в парижском «Ритце» и не наслаждался восхищенными женскими взглядами. Перед ним была вся жизнь.

Поскольку все предсказывали, что правительство Соединенных Штатов попросят установить в некотором смысле благожелательную диктатуру над всей Европой, мне, естественно, интересно было возобновить и укрепить дружбу с членами американской делегации. Намерения почти у всех них были превосходными. Они гордились своей победой, сочувствовали страданиям Европы и твердо верили в конечную победу справедливости. Они говорили красноречиво, пылко пожимали руки и обладали неисчерпаемым запасом бодрости. Меньшинство (в количестве одного человека) в этой группе закоренелых оптимистов представлял мой друг генерал Чарльз Г. Дауэс; он уверял, что впереди нас ждут «подлинные» трудности и никакими пламенными речами не возместить гибель десяти миллионов трудоспособных людей. Если бы в Версале потрудились прислушаться к его словам, мирный договор стал бы более весомым. Если бы мне самому хватило ума прислушаться к его дружескому совету, я избавил бы себя от лишних унижений.

– Даже не пытайся увидеться с сильными мира сего, – сказал он мне, как всегда, прямо и откровенно. – Тебя не примут, падшие им ни к чему.

– Не обращайте внимания на Дауэса, – говорили бодрые руководители делегации, – он пессимист по натуре. И не тратьте напрасно время на европейцев. Вам необходимо увидеться с Лансингом. Если хотите чего-то добиться, напишите ему.

Как писал Пушкин: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад». 9 января 1919 года я написал государственному секретарю Лансингу, прося его о встрече. Присовокупил, что еще какое-то время пробуду в Париже, но скоро уезжаю. Последнюю мысль внушили мне мои американские друзья, которые объяснили, что это «старинный вашингтонский обычай», непревзойденный в своей эффективности.

Прошла неделя. 16 января я получил от государственного секретаря Лансинга следующий ответ:

Думаю, не нужно добавлять, что «возможность», на которую ссылался мистер Лансинг, так и не появилась. Не терявшие оптимизма руководители американской делегации качали головой и хором уверяли:

– Все вполне естественно. Лансинг и не мог бы ответить по-другому.

– Но ведь вы сами давали мне такой совет! – изумился я.

– Да, но мы ошибались. Вам нужно написать хорошее письмо президенту.

– Что значит «хорошее письмо»?

– Письмо, которое убедит его в вашей откровенно непредвзятой точке зрения. Напишите, что вы хотите рассказать правду и ничего, кроме правды.