Примерно в 1400 милях от Парижа по-прежнему находилась Россия. Умные государственные деятели считали, что она «очень скоро восстановится», имея в виду, что великие князья, банкиры и генералы вернутся в Санкт-Петербург и снова займут свои места во дворцах, на фондовой бирже и в гвардейских казармах. Термин «Реставрация», как мне казалось, применялся грубо и неправильно, но я никогда не принимал участия в этих спорах по той простой причине, что не воспринимал Россию как данность. С Россией я покончил, как с монархической, так и коммунистической или любой другой, и надеялся, что больше никогда не увижу Санкт-Петербург.

Мой выбор сводился лишь к двум вариантам: поехать в Соединенные Штаты и воспользоваться гостеприимством моих американских друзей или мигрировать на один из идиллических островов Тихого океана, которые я впервые посетил в конце 1880-х годов и где даже большая семья может безбедно существовать практически без денег. Будь я один, я бы сел на первый же корабль, отплывающий в Нью-Йорк. Будучи женатым человеком и отцом семерых детей, я лелеял в душе план поселиться на островах Фиджи.

Поэтому я составил длинное письмо жене и сыновьям, описав им все преимущества островной жизни: мечтательные туземцы, душистые цветы и пылающие закаты над Тихим океаном… Я уговаривал их переехать в ту часть света, где человек получает необычайно щедрую возможность собрать по кусочкам жизнь, разрезанную ножницами истории. Я изъяснялся весьма красноречиво и был настолько уверен в результатах, что начал собирать различные данные об островах Фиджи и делать необходимые приготовления. Потом пришел ответ. Мои близкие откровенно опасались за мое психическое здоровье. Все мои планы и мечты сочли чистым сумасшествием. «Почему, – спрашивали они, – мы должны прятаться в Богом забытом месте, когда в ближайшие полгода в России может восстановиться законная власть?»

Их близорукость ужаснула меня. Постоянные размышления на такую безнадежную тему, как «возвращение», предполагали не столько веру патриота, сколько упорство неутомимого дятла. Мои родные представали людьми крайне заурядными – как, к сожалению, большинство членов правящих семей.

Во второй раз в жизни я подумал о своем браке как препятствии и оковах. Двенадцать лет назад в Биаррице я познакомился с женщиной, ради которой с радостью бросил бы семью и стал фермером в Австралии, если бы она проигнорировала проповеди своего священника. Сочетая в себе вполне современное увлечение спортом и истинно женское очарование, она обладала всеми необходимыми составляющими, благодаря которым стала бы идеальной спутницей для меня – ей недоставало лишь капли логики и фантазии. Мы с ней ездили в Венецию. Мы встречались в Париже. Мы часто бывали в Швейцарии. Мне никогда не приходилось ее уговаривать. Она принимала мое общество, считая, что истинной любви более чем достаточно для того, чтобы уравновесить легкую нерегулярность отношений. По прошествии времени я заговорил о нашем будущем и предложил ей постоянный, но свободный союз. Она ответила отказом – откровенно и не колеблясь. Она сказала, что ее духовник, выслушав исповеди о наших совместных поездках, резко высказался против ее связи с женатым мужчиной. Моя подруга объяснила, что она хочет выйти замуж по-настоящему, обвенчаться. Она прекрасно понимала, что для этого мне придется просить царя позволить мне развестись с его сестрой, что было неслыханным в истории императорской семьи. И все же она не уступала. Она говорила о необходимости «подвести черту». Ее слова меня озадачили: по-моему, в Священном Писании связь с женатым не сильно отличается от связи с разведенным. Я умолял. Я спорил. Наконец, я поговорил с женой, которая также имела привычку слушать своего духовника. Все окончилось сокрушительным поражением. Я перестал быть верным мужем и в то же время потерял свою большую любовь. Ксения решила, что я больше не люблю ее; моя же идеальная спутница стала жить своей жизнью. Обе совершили серьезную ошибку, обе пали жертвами неверного истолкования христианства. Я никогда не переставал любить Ксению, хотя чувства к ней были совершенно иные, чем те, которые я испытывал к женщине из Биаррица. Ксения была матерью моих детей. Она олицетворяла надежность и воплощала установленный порядок вещей. Ей нравились те черты моего характера, которые выработались благодаря многолетней военной службе, лекциям об обязанностях и ответственности, придворным церемониям, благодарственным молебнам и соборным богослужениям. Подруга взывала к моей душе, жаждущей приключений. Благодаря ей я вспоминал, как преходяща красота юности. Она пробуждала во мне того, кем я был изначально, – мальчика, который страшился становиться великим князем.

Все, о чем я пишу, происходило в 1907 году. Можно подумать, что по прошествии двенадцати лет, сопровождаемых грохотом огромной трагедии, мой роман побледнел и выцвел, но, по правде говоря, ничто, даже разгром России, не имело для меня такого значения, как потеря той женщины. Ее улыбка, ее гибкая фигура, то, как она входила в комнату, искоса глядя на меня, как будто удивляясь собственным всегдашним извинениям за опоздание, манера садиться в кресло и закуривать цветную сигарету и немного смутный, но без всяких угрызений совести день нашей первой встречи – я пронес эти воспоминания через всю войну и лелеял их в ужасные месяцы моего заточения. Они помогали мне смотреть в прошлое с благодарностью и нежностью.

Я без труда мог бы узнать, где она живет, через общих друзей в Париже, но встреча с ней грозила вдребезги разбить мои иллюзии. Я боялся, что очень постарел, а она… Я предпочитал сохранять в памяти ее образ таким, какой увидел ее в первый раз, во всем великолепии ее завораживающей юности. Гибкая и загорелая, она стояла у восемнадцатой лунки на поле для гольфа в Биаррице и поправляла растрепанные рыжеватые волосы.

Хотя я не хотел даже пытаться ее искать, я продолжал любить ее издали, испытывая не страдание, но все усиливавшуюся тоску. Мне захотелось вернуться туда, где я был счастлив. В Париже мне нечего было делать; как только я узнал, что мои близкие благополучно сели на корабль «Мальборо» и собираются какое-то время провести на Мальте, я сразу же отбыл в Биарриц, пообещав себе остаться там, пока позволят мои стремительно убывающие средства.

На пасхальные каникулы в Биарриц стекались толпы американцев и британцев. Сидя за своим обычным столиком на террасе бара «Мирмонт» – за тем же самым столиком, который привык занимать до войны, – я осторожно озирался по сторонам, надеясь и одновременно боясь в любой момент увидеть мою идеальную спутницу 1907 года.

За те тридцать лет, на протяжении которых я приезжал в Биарриц, в нем ничто не изменилось. Конечно, менялись моды, помаду признали вполне респектабельной, но «правила игры» остались точно такими же: в 1919 году, как и в 1889-м, все заинтересованные стороны договаривались: что бы ни случилось с ними и между ними, пока они в Биаррице, будет забыто до возвращения в Париж.

– Ах, «Русские сезоны»! С тех пор мы ничего подобного не видели… – вздыхали седовласые старики, вспоминая дни щедрых транжир и бесшабашных кавалеров, таких как мой покойный кузен, великий князь Алексей Александрович. Правда, во времена Алексея они с тоской вспоминали эпоху императрицы Евгении[18]; даже в этом отношении красивый баскский курорт хранил свои выпестованные черты романтической европейской столицы, которая усвоила современную моду, но по-прежнему вдохновлялась образами великих любовников прошлого.

Я каждый день играл в гольф, а если мне удавалось встать достаточно рано и прийти на поле для гольфа раньше групп банкиров и биржевых брокеров, таких откровенно современных в своих «испано-сюизах» с платиновыми капотами, мне казалось, будто я вернулся в 1907 год; я смотрел на неизменную ширь равнодушного океана и двигался к восемнадцатой лунке, которая находилась прямо напротив моей бывшей виллы. Дойдя до лунки, я останавливался и ждал. Я не смел спрашивать себя, чего я жду. Потому что тогда я был бы обязан признаться, что в глубине души таилась детская, бесконечно детская надежда, что она появится словно из ниоткуда и присоединится ко мне на месте нашей первой встречи.