Прошло две недели. Я терпеливо и спокойно ждал. Воздух Страны Басков, пронизанный духом ленивого довольства, постепенно сотворил свое обычное чудо, привнеся гармонию в сердце, привыкшее биться в диссонансе. Я много гулял, много пил и проводил долгие часы за чтением Библии. Откровение Иоанна Богослова, которое я так любил читать в годы войны, под небом Биаррица не производило на меня привычного действия, поэтому я перешел к Песни песней. Утешительно было сознавать, что, хотя я и лишился всех своих земных владений, я еще способен наслаждаться превосходным красным вином и строками, увековечившими миловидность Суламифи.

«Оглянись, оглянись, Суламифь! оглянись, оглянись – и мы посмотрим на тебя…»[19]

Я никак не мог продвинуться дальше этого стиха. Кто-то как будто приказывал мне отложить Священное Писание и начинать мечтать. Я представлял себя фермером в Австралии, удаленным на тысячи миль от того, что творилось в России, совершенно довольным обществом моей любимой. Я представлял себе моих детей от второго брака, выращенных мною так, как я хотел, а не в соответствии с ужасной модой, введенной моим безумным прадедом, императором Павлом, для нескольких поколений будущих Романовых. Австралийская ветвь Романовых! Возможно, мои потомки, выросшие в иной атмосфере, подарили бы Дому Романовых, страдавшему от всевозможных проклятий предков, свежую кровь и свежие мысли…

Я продолжал мечтать, представляя себе жизнь моей воображаемой австралийской семьи в мельчайших подробностях. Я все продумал. Я надеялся, что у меня будет три мальчика и одна девочка.

Им не суждено будет увидеть мою родину. Я предпочитал сохранять их невосприимчивыми к той незатухающей трагедии, которой была, есть и всегда будет Россия…

Должно быть, я совершенно поддался чарам своих юношеских мечтаний, потому что однажды под вечер вдруг вздрогнул, оделся и отправился на поле для гольфа во второй раз за день. Приближался час коктейлей, и все игроки спешили назад, в город. Несколько минут я сидел один рядом с первой лункой. Вдруг послышался рокот мощного мотора. Обернувшись, я увидел, как в трехстах футах от того места, где находился я, остановился синий «роллс-ройс». Оттуда вышла высокая женщина в белом и взяла у водителя сумку с клюшками. Миг – и я бросился к ней. Я был уверен, что это она.

Больше никто не мог обладать редким сочетанием широких плеч и необычайно узких лодыжек. Горячий, сильный ветер дул мне в лицо, и слова «Оглянись, оглянись, Суламифь» звучали у меня в ушах. Мне казалось, что на преодоление разделявшего нас небольшого расстояния уйдет несколько часов… Она замахнулась, ударила по мячу… Судя по всему, она не обращала никакого внимания на мужчину без шляпы, который бежал к ней. Я уже собирался окликнуть ее по имени, но женщина обернулась и поправила красно-желтый шарф. Я понял, что это не она. Та же фигура, тот же рост, те же растрепанные рыжеватые волосы, то же бледное овальное лицо… но на том сходство и заканчивалось. В голубых глазах этой женщины отражались холодность и раздражение, в зеленых глазах той, другой, всегда теплилась улыбка, исполненная радостной насмешки.

На вид ей можно было дать от двадцати восьми до тридцати лет, но, судя по преувеличенному равнодушию и оценивающей манере, с какой она окинула меня взглядом, она была либо моложе, либо британка.

Я поклонился и, не получив ответного поклона, отошел в сторону. Она продолжала играть, и я следовал за нею девять лунок, сохраняя между нами почтительное расстояние.

Любопытство мое усилилось; восхищаясь ее стройной, высокой, широкоплечей фигурой с тонкими лодыжками, которая так живо напомнила мне мою идеальную спутницу, я с готовностью следовал бы за ней куда угодно, но она сделала лишь девять ударов и вернулась к машине, не удостоив меня даже взглядом.

– Вот и все, – вслух произнес я, понимая, что кривлю душой.

Она произвела на меня сильное впечатление; я готов был сделать все, что в моих силах, чтобы снова увидеть ее.

Сразу после обеда я отправился в казино, предположительно для того, чтобы повидаться с американскими друзьями, а на самом деле чтобы попытаться отыскать даму из синего «роллс-ройса». В казино ее не оказалось, что вначале огорчило меня. Позже я разозлился на себя – вот два очевидных признака влюбленности.

К полуночи я перестал сопротивляться и перевел разговор за нашим столиком на «новые послевоенные лица», какие можно встретить в Биаррице.

– Вы, случайно, не знаете, – спросил я у друзей, – имени той очаровательной молодой дамы, которая приезжает играть в гольф в час коктейлей? Она ездит в синем «роллс-ройсе» и играет одна…

Нет, они ее не знали, но предполагали, что я могу без труда выяснить, кто она такая, расспросив метрдотеля в «Мирмонте». – Но это значит ждать до завтра! – не подумав, выпалил я, вызвав взрыв хохота.

Друзья начали меня поддразнивать.

– Многие мудрецы, – сурово заметил один джентльмен, – оказывались в совершенно дурацком положении только из-за того, что слишком долго оставались на поле для гольфа после часа коктейлей… Гольф – игра, в которую можно безопасно играть только утром.

Очевидно, он не знал, что еще в 1907 году я играл в гольф только утром…

На следующий день я обосновался за столиком в «Мирмонте» лицом к входу, чтобы видеть всех приезжающих или входящих с улицы. Я так боялся пропустить мою таинственную незнакомку, что довольно небрежно приветствовал друзей, с которыми сидел накануне вечером. Я догадывался, что они пригласят меня за свой столик, а я не хотел терять свой наблюдательный пост. Они восприняли мой отказ добродушно и прислали мне короткую записку со словами: «Терпение, терпение и еще раз терпение…» Наконец знакомый «роллс-ройс» остановился перед «Мирмонтом». Я встал, чтобы лучше видеть. Она снова была одна, и метрдотель бросился к ней навстречу. Она отмахнулась.

– Я ищу знакомого, – отрывисто произнесла она; такой тон специально культивируется британскими представительницами более молодого поколения.

Прежде чем я получил возможность поздравить себя с точностью своего прогноза, она вошла и направилась к столику, за которым сидели мои друзья. Как ни неловко мне было подходить к ним сейчас, после того как я отказался от их приглашения, я направился к ним, не колеблясь. Я готов был нарушить все до единого правила этикета и приличия ради того, чтобы познакомиться с той женщиной. Кроме того, мне было непонятно, почему друзья солгали мне вчера вечером, притворившись, будто не знакомы с ней?

После того как нас официально представили – ее имя ничего для меня не значило, самое обычное британское имя, я сел с ней рядом и напомнил, что накануне мы с ней едва не столкнулись на поле для гольфа.

– В самом деле? – холодно ответила она и больше почти ничего не говорила при нашей первой встрече. Через несколько минут она встала и ушла.

Мне не пришлось осыпать друзей вопросами. Ни к чему демонстрировать свое любопытство, если пьешь коктейли с американцами в Биаррице. Меньше чем через три мартини мне сообщили массу сведений о новой неразговорчивой знакомой. Ей двадцать пять лет; она разъехалась с мужем. Остальное состояло из сплетен, непроверенных и банальных.

Следующие дни я постоянно был раздражен. Я перестал читать Библию и утратил душевный покой. Я курсировал между полем для гольфа и «Мирмонтом», тщетно высматривая синий «роллс-ройс». Наконец, не в силах терпеть подвешенного состояния, я решил пройтись по отелям. Я узнал, что моя новая знакомая останавливалась в «Пале», но пять дней назад, ровно через два часа после того, как нас друг другу представили в «Мирмонте», уехала в Париж. Ту ночь я провел в поезде.

По словам истинных мастеров по ухаживанию, приложив достаточное упорство, можно завоевать почти любую женщину. Я был очень упорным, вероятно, даже надоедливым. Однако было бы грубым преувеличением сказать, что мне удалось на самом деле завоевать ее. Ни один пятидесятитрехлетний мужчина не способен по-настоящему завоевать двадцатипятилетнюю женщину. Какой бы самоочевидной ни была эта истина, в 1919 году я предпочел ее проигнорировать. Получи я возможность прожить жизнь сначала, я бы с радостью поступил так же снова. Пока в нашем мире остается хотя бы один мужчина, он готов идти на риск в жалкой попытке добиться того, что не может получить.