Гвинден почти проявил интерес. Его бровь вяло дёрнулась.

— Не спрашивай. Долгая история. Я обещала помочь ему, а думаю только о себе. Если я провалюсь, ты сможешь оказать мне ещё одну услугу? Я наверное достала тебя, да? Пишу, только когда мне что-то нужно от тебя. Кому нужны такие друзьям? Никому, — она говорила торопливо, почти глотала слова. — Просто, Ансельм не виноват, что я такая идиотка.

Рыцарь попытался что-то сказать, но девушка проигнорировала его.

— Я не хочу, чтобы из-за меня он пострадал. Есть шанс восстановить справедливость. Реальный шанс. Наказать виновных. Поверь, там настоящие закоренелые ублюдки. Я всё расскажу. Там по твоей специфике. С твоим идеальным стелсом, будет элементарно.

Гвинден закусил щёку, чтобы не рассмеяться. Фурия просто зафиксировала это, не придав значения.

— Я видела, как ты исчезаешь и в подземелье, и в рейде, и в Шахте. Для тебя это будут сущие пустяки. Пожалуйста! Мне так страшно. Чёрт! — она выругалась. — Я всегда хочу казаться такой бесстрашной. Такой сильной. А сейчас чувствую себя, как маленькая девочка. Потому то не знаю, что впереди. Отвратительно чувство. Не хочу умирать… Не хочу проигрывать… На кону слишком многое.

Она замолкла и уставилась в песок. Прошло несколько минут.

Дроу начал говорить.

Неспешно. Безэмоционально.

По мере того, как он рассказывал, Фурия с ужасом следила за ним.

Слова буквально высасывали из него всю душу, оставляя пустую оболочку. Его кожа, его лицо потеряли всякую краску. Приобрели нездоровый, тусклый оттенок. Восковая бледность саваном накрывала его лик.

Дроу описывал всё очень буднично и без прикрас. Однако Фурия видела, что каждое слово грозило сломать его. Он качался на краю пропасти, и малейшее касание могло отправить его за грань.

Когда Фурии написала мне, я сидел на берегу океана и смотрел на волны, раз за разом накатывающие на берег. День сменился ночью, а значит с момента разговора с Персефоной прошло много часов. Они не остались у меня в памяти. Приглашение я воспринял, как спасательный круг. Как знак судьбы. Я не хотел быть один, потому что не знал, что сделаю с собой.

Орчанка сидела в тесной лощине рядом с открытым огнём. Обычно сильная и бесстрашная она выглядела невероятно хрупкой. Потерянной. Казалось толкни её посильнее, и она разобьётся на миллионы осколков.

Её рассказ закрыл многие накопившиеся к ней вопросы, но главное, дал понять, что мне тоже нужно с кем-то поделиться случившимся. Я не мог носить это в себе.

Поэтому начал говорить.

Четыре сообщения. Тимофей передал четыре сообщения от отца.

Первое было записано через два дня после операции, когда он немного оклемался.

— Исчерпывающий доклад от Бессонова Бориса Степановича — Бессонову Олег Борисовичу, — на записи отец усмехнулся.

Он звучал гораздо лучше, чем в последнюю нашу встречу. Бодрее. Оптимистичнее.

— Операция прошла успешно. Доктор Ким, не родственник диктатора, я уточнял, — снова звук смешка, — сказал, что прогноз благоприятный. Талдычат, что мне нужно восстанавливать силы. Ты бы видел эту больницу, Олежка. Санаторий отдыхает. Сплошное стекло и метал. Кормят на убой. Внутренний двор, гулять — не перегулять. Ладно, не буду утомлять тебя деталями, — он вздохнул. — У меня всё нормально. Спасибо тебе, сынок.

Второе сообщение было записано через месяц после операции.

— Олег, привет. Тимофей говорит, ты не выходил с ним на контакт. Вот чего ты батю снова бесишь? Мне, между прочим, нельзя волноваться. Балбес. Ладно. Понимаю, что не от тебя зависит там. Знать бы ещё, во что ты ввязался. Я вернулся в Москву. Доктор Ким диагностировал полную ремиссию. Хожу, не знаю, чем заняться. Энергии прорва. Идей ещё больше. Я ж думал всё, отыграл свою шарманку, а оно видишь как. Планирую, вон, снова на плавание записаться. Палыч опять же зовёт к себе, ремонты проводить. Так-то в тачках поковыряться охота, но вроде пока нужды нет. Этот Парагон перечислил мне деньги, но никакой информации по тебе от них не добиться. Скрытные, прям особисты какие-то, ей богу.

Третье сообщение было записано спустя девять месяцев после операции.

— Привет, сын. Мы с Тимофеем уже и так, и эдак. Не смогли из Парагона ни слова вытянуть. Подай хоть какую-то весточку. Прошу, — отец горько вздохнул. — Почти год прошёл. Да… — Съездил на море с Серёгой. Рыбачили с лодки. Наплавались. Представляешь на свидания походить успел. Спросом у дам ещё пользуюсь, — смех. — Только… не хочу врать. Начал кашлять. Рентген, туда-сюда. Скорее всего, рецидив. Шансы вроде есть. Корейцы тогда почти всё вырезали. Почти, да не всё, похоже. Посмотрим. Ты меня знаешь. Бодаться буду до последнего. И ты бодайся. Если что случилось, я с тобой. Покажем им всем, где раки зимуют, ага? — он старался говорить нарочито бодро и уверенно. — Обнимаю.

Четвёртое сообщение было записано спустя одиннадцать месяцев после операции.

— Эх, Олежа. Жалко, конечно, как оно повернулось. Ты мне почти год подарил, да только без тебя это…, - глухой кашель. — Говорят агрессивная форма. Счёт на недели идёт. Я тебе не плакаться звоню, не для того. Я попросил Тимофея, чтоб когда ты сможешь вырваться, где тебя там держат, он передал мои слова. Не хочу уходить, не попрощавшись. И без напутствия да. Во-первых, Олег Борисович, — смешок, — в лице отцовской фигуры, то есть себя, запрещаю вам горевать, тревожиться и пуще всего себя обвинять. Я считай, уже мёртв тогда был. Всё, что сверху — это бонус. Подарок от судьбы. И подарок этот я получил только благодаря тебе. До болезни я же, как все, жил. Дом — работа — дом. Как выписали меня. Столько эмоций, столько впечатлений получил. Знаешь, например, что твой батя дикарём в Карелию поехал? Не знаешь, поди. Ты бы видел эту красоту. На Сахалине на этом долбаном сноуборде с горы съехал, — отец явно улыбается. — Пропахал носом склон. Все ржали над сумасшедшим пенсионером, а я такой азарт почувствовал. На двадцать лет младше стал. С женщиной одной познакомился. Хорошая. Тоже вдова. Не стал тебе в прошлый раз про неё рассказывать. Я к чему это. Вот эти все эмоции, впечатления, сынок, это ж ты мне их подарил. Поэтому, если узнаю, что ты там себя в чём-то укоряешь, спущусь, ну или поднимусь, тут уж как Бог рассудит, и по башке твоей дурной настучу. Так и знай. Ага, — он замолчал, а когда продолжил говорить, в его голосе проскользнула искренняя тревога. — За тебя у меня сердце болит. Ты ж упёртый, прям как я. Если не смог связаться, значит крепко мешали, но они нашу семью недооценивают. Потому что, если ты что-то решил, тебя никто кроме себя самого остановить не сможет. Пообещай мне только одну штуку, — кашель, — что сдаваться не будешь. Люблю тебя, сын. И спасибо за всё. Будь счастлив.

Этот грёбаный гремлин внутри оказался прав. Он умер, а меня не было рядом, когда это произошло.

Я почувствовал, как что-то лопнуло внутри, когда дослушал последнюю запись. Персефона ещё что-то говорила, но я ушёл в стелс и пулей вылетел из клан-холла. В голове не было мыслей, кроме ненависти к себе.

И к Решетову.

Это их козни. Парагона! Я должен был вырваться через год, как обещано. Я увидел бы отца. Он не уходил бы один, окружённый незнакомыми людьми.

Я выплеснул это всё из себя. Этот горький яд, который отравлял меня изнутри. Рассказал Фурии всё от начала и до конца.

Девушка сидела рядом со мной, сжимая мою ладонь. Когда пересела? Не заметил. Пока говорил, ничего не видел и не слышал.

Яд ушёл, а его место заняла необъятная пустота. Чёрная дыра в груди. Она засасывала любые порывы. Любые попытки придумать что-то осмысленное. Построить планы. Вытягивала из меня эмоции, не позволяя ощутить ни горя, ни радости.

Я просто хотел умереть и больше не прокручивать эти сообщения в голове.

Орчанка взяла моё лицо руками и подняла. Заставила посмотреть себе в глаза. В них я увидел беспокойство за меня. Ей было не всё равно.

В них я увидел тонкую нить, что связала нас. Мы не были одни против всего этого мира. Через безграничный космос, каким-то чудом, мне удалось докричаться до другого живого существа. Родственного существа.