Больше всего Антонио ненавидел, когда их массово водили испражняться. Для этих целей были отведены определенные места у моря; он страшился тех мгновений, когда наступала его очередь испражняться в море под презрительными взглядами охранников. Это было унизительнее всего — когда его приводили в вонючий район пляжа, где ветер кружил изгаженные клочки бумаги, а в воздух вздымался столб песка.

Если не считать этой ежедневной рутины, время на пляжах как будто остановилось. Постоянные приливы и отливы, их безжалостный глухой рокот отражали безразличие небес к людской трагедии, разыгрывающейся на этих песках. Дни превратились в недели. Многие люди потеряли счет времени, но Антонио продолжал делать зарубки на палке. Для него это занятие хоть как-то облегчало невыносимо медленное течение времени. Некоторые, боясь, что могут сойти с ума от скуки, придумывали способы, как с этой скукой бороться: они играли в карты, домино, занимались резьбой по дереву. Некоторые даже делали скульптуры из кусков колючей проволоки, которые находили в песке. Время от времени по вечерам кто-то декламировал стихи, а иногда глубокой ночью из какой-нибудь палатки раздавался темный пронизывающий звук канте хондо[84]. Это был самый примитивный напев фламенко, но от его пафоса у Антонио мурашки бежали по телу.

Потом как-то вечером устроили танцы. Сначала охранники ошеломленно смотрели на происходящее, а потом и их заворожило увиденное. Смеркалось. Небольшая сцена была возведена из старых ящиков, которые люди нашли у палатки с провизией. Молодая женщина начала танцевать. Аккомпанементом ей служили лишь хлопки в ладоши, которые нарастали и вскоре превратились в целый оркестр: некоторые хлопали тихо, некоторые — отрывисто; этот звук то нарастал, то затихал вслед за топотом женских ног по доскам.

Костлявая танцовщица, вероятно, была когда-то вполне упитанной, но месяцы недоедания сгладили ее формы. Чувство ритма осталось жить в ее тщедушном теле, а болезненная худоба лишь подчеркивала волнообразные движения рук и пальцев. Пряди ее темных спутанных волос прилипли к лицу, словно змеи, но она не сделала ни одной попытки убрать их.

Может, и не было у нее юбки с тяжелыми оборками, которые кружились бы у лодыжек, не было аккомпанемента гитары, но она представляла себе и то и другое, как и окружающая ее публика. Ее лучшая шелковая шаль с оборками сгорела вместе со всем, что у нее было, когда в дом попал снаряд. Сейчас она вращала вокруг себя оборванный платок, изношенная кромка которого была лишь отдаленно похожа на щедро украшенный кистями край шали. Публика собралась быстро, мужчины, женщины и дети стали свидетелями неуместной в этом бездушном окружении чувственности и страсти. Танец заставил их забыться и на время заглушил шум волн. Она танцевала и танцевала в холодной ночи, даже не вспотев. Когда, казалось, ей уже нечего было предложить публике, она вновь начинала негромко топать каблуком. На каждого зрителя нахлынули воспоминания о праздниках и счастливых временах, которых теперь их жизнь была лишена. Каждый зритель в своем воображении сейчас был где-то далеко, за горами, в родном городе или деревне, с друзьями и родными.

Антонио подумал о своей сестре. Где сейчас Мерседес? Новости получить было неоткуда. Он продолжал посылать закодированные послания тете Розите, на тот случай если у нее появится возможность передать их матери. Исходя из того, что он знал, Мерседес вполне могла быть здесь, на этих пляжах. Интересно, нашла ли она Хавьера, продолжает ли танцевать? На какое-то мгновение Мерседес показалась ему более реальной, чем танцующая перед ним женщина. Глубокая морщинка, которая залегла на лбу у женщины, напомнила ему сестру, ее манеру концентрироваться во время танца. На этом сходство между ними заканчивалось, хотя образ Мерседес, который сохранился у него в памяти, уже устарел. Может, она утратила детскую пухлость и теперь была похожа на это худенькое создание, танцующее перед ним. Хотел бы он знать…

В конце булериа, веселого танца, который казался здесь совершенно неуместным, маленький мальчик с чумазым сопливым личиком протиснулся сквозь толпу.

— Мама! Мама! — захныкал он, a bailaora подхватила его на руки и исчезла в одной из дальних палаток, вновь вернувшись к суровой реальности.

Прошло несколько недель, французы объявили программу реконструкции. Появилась новая цель. Трудоспособным мужчинам, таким как Антонио и Виктор, приказали разобрать импровизированный городок из лачуг и начать возводить в ряд деревянные хижины. Физическая работа заняла их умы и тела, но и встревожила. Пылающие старые ковры и пледы, пронесенные через горы, стали символическим болезненным расставанием с прошлым. Новые бараки, может, и послужат людям лучшей защитой, но было в них какое-то гнетущее чувство постоянства.

— Значит, теперь это наш дом, да? — бормотали многие себе под нос.

Они надеялись, что этот лагерь — временное убежище, место, где они поживут, пока им не подыщут более подходящие условия. А теперь внезапно показалось, что они будут жить здесь вечно.

— Мы не ссыльные, не заключенные, — решительно заявил Виктор. — Мы должны отсюда уйти.

— Я уверен, власти скоро решат, что с нами делать, — заверил его Антонио, хотя был абсолютно согласен с приятелем.

— Но мы не можем продолжать делать вид, что это небеса обетованные! — в силу своей молодости продолжал горячиться Виктор. — Почему бы не попытаться вернуться в Испанию? Господи, мы просто сидим здесь, играем в карты, слушаем, как декламируют стихи Мачадо[85]!

Он был прав. Они были пленниками этой тюрьмы под открытым небом.

В настоящий момент единственной возможностью выбраться из лагеря, было наняться в рабочие. Мужчин грузили в вагоны для скота и увозили в неизвестном направлении, там производили осмотр, оценивая силу, как у крупного рогатого скота, и нанимали на тяжелую физическую работу, например на укладку шоссейных и строительство железных дорог, на фермы. Едва ли это можно было назвать свободой. Это больше напоминало рабство.

Как и многие солдаты, Антонио просчитал, что, если он останется в лагере, у него будет больше шансов убежать через горы и продолжать сражаться против Франко. Он также увлекся обучением небольшой группы детей, которые каждый день собирались вокруг него: Антонио показывал им на песке, как писать буквы. Любой ценой он хотел избежать того, чтобы оказаться в сотнях километров от границы с родиной, в незнакомой французской деревне, бесправным батраком враждебного народа, который лишь терпел его присутствие в своей стране, но не более того.

Он и так уже сожалел о том, что покинул Испанию, о том, что несколько недель тому назад ушел из Барселоны, следуя за бредущей на север толпой. И с тех пор он постоянно терзался. Может, следовало идти на юг, в Мадрид? Складывалось впечатление, что страховка превратилась в петлю, которая туго затянулась на его шее.

В рядах милиции теплилась надежда, что пока Мадрид стоит, еще не все потеряно. Они должны быть там, чтобы защитить то, что осталось. Для некоторых выжить означало смириться. Они стали встречать восход и ценить короткие, но впечатляющие мгновения, когда могли взглянуть на горизонт и увидеть, как из тумана возникает родина. Она казалась такой близкой, только руку протяни.

На несколько месяцев они погрузились в рутинную работу и ежедневные ритуалы, которые помогали им распределить свое время в течение дня. Они дали рядам бараков названия улиц и даже названия гостиниц самим хижинам. Таким образом они пытались сделать свою жизнь достойной.

Некоторые устраивали бунтарские акты, например возводили из песка бюст Франко и обливали его сиропом, чтобы привлечь мух. Одним из зачинщиков подобных актов был Виктор, и его мятежный дух не мог долго оставаться незамеченным.

Охранники знали, что Виктор — один из смутьянов, и только и ждали, когда он перейдет границы дозволенного. Однажды за то, что он слишком медленно встал в очередь за обедом, его чуть не лишили жизни. Его закопали той же ночью в песок, прямо по шею. Песок забивался в глаза, уши и ноздри, он едва не задохнулся. Даже охранники сжалились над ним и в три ночи сунули к его губам чашку воды.