— Ступайте, де Куберте. Как вернётесь, создадим ещё два отделения, подобных вашему. Система работает.

Капитан сгрёб монеты, раскланялся и вышел. Пока шёл до караулки, особенно остро ощутил засохший пот под нагрудником и ломоту в мышцах. «Пять минут потерпеть и ни в коем случае не думать о ванной, тогда станет полегче. Всегда так было». Он пристегнул меч, надел щит и кивнул лейтенанту на прощание:

— Франц де Мерло, да? Я запомню. До скорых встреч.

— Доброй ночи, капитан.

На улице уже зажгли фонари. Фонарщик с длинной палкой уходил всё дальше от караулки, ненадолго останавливаясь у столбов.

С другой стороны ехал всадник. На отличной лошади, в дорогом бело-золотом камзоле, бордовом берете с аж тремя большими перьями и при эспаде, ножны которой усыпали драгоценные камни разного цвета и величины.

«Пьян» — сразу понял Люк: наездника прилично шатало.

— С дрогги! Я всего лишь хочу взять у папы денег! — прокричал щёголь, резко взмахнув рукой, отчего чуть не выпал из седла.

Де Куберте нисколько ему не мешал и просто смотрел, как он проезжает мимо и чуть не падает опять, спешиваясь у караулки. Стражники впустили пьяницу, не задавая вопросов, а один даже придержал дверь. Люк хотел было вернуться и спросить у лейтенанта, что за гость, но махнул рукой и решил спросить потом, если вспомнит.

Ночной Лемэс: красивый, ухоженный, людный. Ощущение вечной ярмарки днём сменялось ощущением бесконечного карнавала ночью. Парочки, щёголи, выпивохи — всё выглядело мирно, если не сворачивать с центральных улиц. Капитан в очередной раз пожалел, что идёт пешком и, держась освещённых дорог, дошёл до казарм Третьего Гвардейского полка Лемэса: двухэтажных деревянных грубо сколоченных длинных бараков. Их влепили тут на скорую руку: двадцать, один к одному, вместо старых каменных, уже не вмещавших столько людей. Жизнь кипела и тут: свободные от нарядов и дежурств солдаты развлекались, если не охота было спать. Играли, пили, впрочем, в меру — за непотребный вид офицер мог серьёзно наказать. Вездесущие шлюхи заливисто смеялись, зазывая солдатню воспользоваться их услугами, а несколько торговцев с телегами пытались втридорога продать всякий хлам самым пьяным солдатам.

Один служивый радостно рассмеялся, отдав денег торговцу и забрав у него двуполую вычурную шляпу из дешёвой материи. Он тут же надел её стоящей рядом жрице любви, отчего та залилась смехом.

«Завтра она вернёт эту шляпу торговцу за четверть цены, и всё останется, как было. Лишь солдат избавится от пары лишних монет».

Возле входа в его казарму стояла женщина. Статная, в богатой одежде, вся её поза выдавала сдержанность. Вокруг нее метров на пять было пусто, и это усиливало ощущение, что она здесь чужая. Если она пришла сюда одна — это большая удача, что её не ограбили и не изнасиловали по дороге.

Люк занервничал, появилось предчувствие: женщина ждёт именно его.

Она тоже заметила капитана, сделала пару шагов навстречу и утвердительно сказала:

— Вы капитан де Куберте.

— Чем обязан?

— Вечером вы привели троих в городскую тюрьму. Их должно было быть четверо. Скажите, вы отпустили одного? Похоже, это был мой сын.

О, Люку эта история была знакома. Мать не желала даже допустить плохих мыслей. Вместо того, чтобы пойти к гробовщику и сразу всё узнать, тщетно искала среди живых.

— Госпожа, а как он выглядел?

— В чёрном берете с пером, серых шоссах и коричневом жакете. Ростом пониже вас, русые волосы, как у меня, только не вьются.

Люк вспомнил побледневшее лицо у стены, серые шоссы, измазанные кровью, руку, прижатую к ране и увеличивающуюся красную лужу на земле.

«Вот пропасть! Жаль, не успели перевязать…»

Женщина стояла, смотрела на него и ждала. Ох и нервировало это ожидание! Вот сейчас он станет тем, кто озвучит её самый большой страх, оживляя и превращая его в реальность. Что она будет делать? Зарыдает? Бросится на него? Тихонько заплачет? Попытается убить себя? Может быть, она даже молча уйдёт переживать своё горе в одиночестве. Люк видел всяких ещё на войне, матери погибших офицеров иногда приезжали прямо в лагерь, и каждый раз они вгоняли его в стыд. Им невозможно было объяснить эту неизбежность смертей там, на ратном поле. Хотя нет, некоторые понимали, да только с ними было ещё труднее. Этот немой вопрос в глазах: «Почему именно мой сын?» — заставлял переживать ещё сильнее. Сегодня, сейчас — невоенные потери. Никто ни с кем не воюет, а люди умирают. О, как ему не хотелось объяснять ей, быть первым, кто скажет! Ну почему в это время не случилось никакой другой дуэли, где мамаши дуэлянтов сидят подальше от столицы? Этот бы и так умер, но только без его, Люка, присутствия…

Капитан взял себя в руки. К чему ныть, как малый ребёнок, если всё равно нужно сделать то, что должно быть сделано? Такая вот работа. Он смирился с судьбой и шагнул в неизбежность:

— Госпожа, вынужден сообщить, что ваш сын умер сегодня, во время дуэли, как и ещё двое её участников. Скорблю вместе с вами.

Порой они просто кричали, порой плакали, иногда причитали или умоляли, иногда плакали и кричали, или плакали, кричали и умоляли. А порой всё это вместе: плакали, кричали, причитали, умоляли, дрались, бились в истерике, задыхались от безысходности.

Но у неё это превратилось в медленно клокочущую, пугающую злость:

— Скорбите вместе со мной? А не вы ли зарубили двоих на той дуэли и ещё двоих на другой? И всё это за сегодняшний день. Скорбите… Это просто слова вежливости, положенные этикетом, брошенные, как кость собаке. Вы врёте: вам нравится это делать, иначе бы просто служили, как любой другой! Проклятый убийца, мясник первого министра! О, я слышала, что про вас говорят в местных кабаках, знаю про все ваши подвиги.

Люк разозлился в ответ. Вся его жалость улетучилась: он сам не мог понять, куда она внезапно делась.

«Богатенькая, благополучная, сытая тварь. Всё у тебя было хорошо, и вот сынок, как и тысячи других повес, не смог сдержать эмоций и вышел на дуэль, в которой предсказуемо умер. А ты не нашла ничего лучше, как послушать россказни таких же молодых повес и вылить все эти помои на меня. О, как же мне надоело утираться! Не допускаешь и мысли, что помимо благородных манер и трепетания за свою честь, нужно было вложить в сына хоть чуточку мозгов? Кто знает, может, тогда он остался бы живым?»

Он злился всё больше. Сначала пытался сдержаться, но плотину прорвало, смыв его рассудительность и оставив только потоки ярости:

— Попробовала бы сама остановить хоть одну дуэль, живо осела бы на землю, поливаясь кровью. Молодые господа бретёры — дрянь, шваль и мразь! Не троньте меня, я знаменитый фехтовальщик, не дай бог, заденете мою честь, так ценою — смерть… Слишком большая цена за их поганую честь! А знаете, как они подстраивают дуэли? Против неугодных, мешающих, или просто непонравившихся. Ой, вы наступили на мою тень, это смертельное оскорбление. Конечно, я их убиваю! Неотвратимость наказания — первое условие для действия закона! Либо они будут сдаваться, либо я их буду убивать. И так до тех пор, пока эти чванливые сыны шлюх не прекратят гробить друг друга по поводу и без. А ваш сын идиот, раз купился на эту глупую браваду. К тому же, его закололи не мои люди. Так что, дамочка, иди разрой могилу того, кто это сделал, и морочь голову ему, раз у тебя не получилось вложить в сына крупицу ума!

Он всё-таки сказал это вслух и сам пожалел, устыдился. Не стоило так.

Но было поздно: молча, лишь изредка издавая рычание, она набросилась на него. Словно ничего больше не существовало на свете, полностью утратив человеческий облик, потянулась к лицу, к глазам. Люк не успел отстранить её щитом, она смогла оцарапать щёку, прежде чем он схватил её правой рукой за предплечье и попытался удержать на расстоянии, но тут же она задрала рукав его кольчуги и вцепилась зубами в кожу. Люк отдёрнул руку. Они продолжали бороться, капитан не хотел бить женщину щитом или рукой. Боялся этой бессловесной ярости, с которой мать пыталась уничтожить его, проклинал себя за то, что не смог промолчать. Это от нервов и от усталости он наговорил ей грубостей. Скорее всего, молодой человек пал жертвой постоянных обитателей столицы. Да, по наивности и глупости, но не стоило так грубить его матери. Что поделаешь — сорвался.