— Я чувствовала, что-то произошло. Что-то важное для тебя.

***

— Нет, жена, я поеду в Лемэс с графом. Решение принято и уже не обсуждается.

Старый слуга сидел в их комнате за маленьким столиком и уплетал кашу с топлёным салом.

— Я чувствую, случится что-то нехорошее, — ответила Марта, — Останься, прошу тебя.

— Ты права, случится. Поэтому я еду.

Астрид поставила рядом стакан молока, не вмешиваясь в разговор взрослых.

— Мальчик уже вырос, ты не можешь всё время быть рядом, — возразила жена.

— Могу и буду. Сама знаешь, чем мы обязаны его отцу…

Жена не отвечала.

Род помнил всё как вчера. Хриплые стоны жены, рожавшей четырнадцать часов, но так и не разродившейся. Осунувшиеся, скорбные лица остальных людей, кто понимал: надежды не осталось, смерть заберёт и жену, и ребёнка, лишь хорошенько помучает прежде.

Собственное отчаяние, бездна горя, бессилие помочь чем-либо. Порыв самому остановить эти мучения, но рука не поднимается… Бегущий виноградарь и скачущий за ним древний в сером развевающемся плаще. Лицо его не выражает эмоций, голос бесцветный, как пасмурный осенний горизонт: «Ей можно помочь. Все останутся живы».

Вспыхнувшая за этим надежда, и сразу же угасшая, когда пришелец назвал сумму. Никогда не было и не будет у них таких денег. Род помнил, как слёзы сами покатились по щекам. Он и сейчас готов был расплакаться от нахлынувших чувств.

Господин. Кристоф. Тихо перешёптывается с древним. Тот спокойно кивает. Словно вчера это было, всё словно вчера…

Страшные маленькие ножи и целый таз крови. Род бывал в битвах до этого, но тогда не смог смотреть. Отвернулся. Следующее воспоминание — орущий младенец у него на руках. Астрид. И древний рядом, монотонным голосом перечисляющий, как ухаживать за женой. Он не слушал тогда. Слушала графиня.

Род помотал головой, отгоняя воспоминания. Рядом плакала жена. Наверное, она тоже помнила всё.

— Тогда мы поедем с тобой, папа, — улыбалась Астрид.

Ему всегда было трудно с ней спорить…

***

Валешка уже заснула, кутаясь в его плащ рядом. Ночи совсем недавно стали достаточно тёплыми, чтобы можно было спать на улице. Харт натянул покрывало повыше и опять вспомнил про кольцо того дворянчика. Его он приберёг не для Валешки: этой хватило пряников, сладостей, да платочка с ярмарки. То для дочери мельника, Берты. После такого кольца точно уступит. Мысли о Берте возбуждали, он подумал, не разбудить ли Валешку для ещё одного раза?

Вслед за мыслями о кольце и мельничихе, Харт буквально почувствовал, как вколачивает чекан. «Птух!», и молодой господин замолчал. «Птух!», и разлетелся череп на кровавые ошмётки! А он, Харт, вот он, стоит рядом, и ничего не может сказать ему молодой господин. «Птух!» — ни приказов, ни понуканий, ни недовольства. «Птух!» — ни крика, ни пренебрежения, ни сморщенного носа. «Птух!» — и монеты в кармане, и колечком разжился…

Харт пихнул Валешку в бок. Слегка, иначе ничего не получится. Эта боль не любит. Вот жена истопника — другое дело. Слухи ходят, ещё госпожа де Ларуск… Нужно бы проверить при случае.

Валешка не просыпалась.

Скоро в Лемэс ехать… Интересно, как там? Говорят, одни дома. Это ж ни на сеновале, ни в роще не спрятаться… Ничего, найдутся места. Охотливые бабы сами их находят. Одну оприходовать, а там уж слушок пойдёт. Чай, не прутик между ногами-то у него!

«Птух!» — и тихо. Лежит, благородненький, лицом вниз.

Он ещё раз пихнул Валешку. Пусть просыпается, засоня. Небось, он ей три кренделя купил, а не один. И платок ещё. Да, за платок тоже надо бы.

А старики молодцы — раз, раз и всё! Нет богатых слюнтяев. Не зря их на деревне все уважают — крепкие мужики. Да, с их роднёй краями надо как-то. Ни к чему своих обижать.

Он поднял плащ и шлёпнул Валешку по заднице, слегка колыхнувшейся от удара.

— Ай, что это?

— Рано ты заснула, не доиграли ещё.

— Чего-й то не доиграли? Всё ты мне показал, что хотел.

— Всё? Эко ты хватила! — он придвинул её к себе, — Смотри, ещё вот как можно…

Телега подпрыгнула, и боль отдалась в ногу, но уже терпимо. Три дня покоя принесли пользу. Жарко — Тром откинул покрывало и сел, обводя взглядом отряд. Бойко идут. У всех щиты, на поясах слева меч, справа топор. Одинаково, как положено. Глаз радуется. Некоторые с луками, а вон, в задней телеге, копья свалены на случай чего. Ко всему готовые свирепые горные задиры. Аж гордость берёт за такой отряд!

Только баба всё портит: идёт, вон, с кислыми щами, да молчит, рыба вяленая. А как скажет чего, так всё его уколоть норовит. Неловко перед своими людьми, нужно бы проучить маленькую дрянь. Ведёт себя, словно и не вождь перед ней, а охотник какой. Он решил, что уж на следующей перевязке задаст ей как следует. Что он, зря четвёртый, что-ль?

— Эй ты, перевяжи меня!

Баба боли зло посмотрела:

— Меня Изергиль зовут! И вообще, рано ещё.

— Дальше тропка под горку, не до твоей перевязки будет. И не перечь вождю, — грозно зыркнул Тром и крикнул отряду, — Стоять! Привал. Кто хочет ссать, срать, или ещё там чего, самое время сейчас.

Горцы расселись на земле, некоторые разбрелись по кустам, а девчонка склонилась над его ногой, развязывая на ней тряпки. Лучше бы он старуху взял, честное слово. Нужно сломить дуру, и сейчас момент не хуже других:

— Эй ты, смотри, без ноги меня оставишь, так я тебя прибью, поняла? Целительствуй как следует.

— Без ноги не прибьёте. А насчёт целительства — я ведь не только вылечить, но и извести могу. Паршивого вождя, например…

— Заткнулась! — Тром сильно толкнул её рукой. Невесомая, баба боли отлетела назад и сильно ударилась о борт телеги. Голова откинулась, вырвался стон. Тром поднялся и навис над ней:

— Держи свой язык на привязи и не порть мне порядок в отряде, а не то казню!

— Чем же я его порчу? Я вообще не воин, не из отряда!

Горцы повскакивали, во все глаза глядя на перепалку, и ждали, что будет дальше. Тром говорил громко, чтоб все слышали:

— Смотри-ка, глупая девка, вот близнецы, — он указал на двоих низеньких крепких воинов с широкими плечами, — Оба десятники, командуют людьми. Воины верные и смышлёные. Приказы выполняют, не перечат чуть что, вождя уважают. Да только если я тебе дерзость спущу, они запомнят: вождь такое проглотил. Значит, не так он твёрд, раз бабу приструнить не может. И остальные запомнят. Спущу ещё раз — судачить начнут у костров. Ну а на третий раз как бы кто из воинов проверять не начал, где пределы моей мягкости. А когда в отряде борьба за власть — погибель такому отряду!

Он вытащил меч. Во взгляде девки остался только страх. Тром уже ставил таких на место и знал: до определённого момента наглецы и не думают, что вот сейчас их могут зарубить.

— Я всё тебе разжевал и жду верного ответа, но поторопись, — слова разнеслись далеко. Отошедшие воины повыскакивали из кустов, проверяя, что стряслось.

— Простите меня, вождь, этого не повторится, — грубиянка запихнула гордость подальше. Пришлось: лучший тут Тром.

Он убрал меч в ножны и сел:

— Продолжай.

Люди расслабились, некоторые даже шумно выдохнули. Молодая баба боли тут же подскочила и занялась раной.

— Ты стал бы спорить с вождём? — спросил один близнец другого.

— То тебе сподручней — и так недолго осталось, вона, песок сыплется. А я ещё пожить хочу.

Раздались робкие смешки.

Старший близнец пихнул младшего:

— Я ещё в самом соку, а у тебя молоко на губах не обсохло.

Опять смех.

Тром и сам улыбнулся. Отличные десятники, да ещё и на шутки горазды. Всегда спокойнее с ними.

Изергиль затянула повязку и спрыгнула с телеги.

Марк на лошади поравнялся с повозкой. Склонился, и со смешинкой в голосе прошептал ему на ухо:

— Дитя запугал, не стыдно тебе?

— Пусть не дерзит.

— Не смотри, что ей семнадцать. Как ты начинаешь, так она продолжает. Весна. Её разозлить сейчас — что пальцами щёлкнуть…