Но кончилось все это закономерно. Прорвав целинскую оборону на флангах, главные силы противника вырвались на оперативный простор и перерезали шоссе окончательно и бесповоротно.

Внушительная масса целинских войск снова оказалась в котле.

Они еще продолжали по инерции идти вперед, не встречая организованного сопротивления, но смысл этого движения был потерян с того самого момента, как клещи легиона сомкнулись у атакующих за спиной.

Если бы повернуть эту массу в сторону, то ей не стоило бы труда пробить истощенные фланги легиона — ведь Бессонов бросил все боеспособные силы вперед, на острие атаки. Но для этого сначала следовало нащупать слабину, а целинцы даже не думали об этом. Они рвались к перешейку, где их ждали минные поля и укрепленные полосы.

72-я саперно-артиллерийская фаланга потрудилась на славу и оставила ударным частям генерала Казарина сто километров превосходных оборонительных позиций.

То, что «казаринцы» не хотели их оборонять — это другой вопрос. Пока целинцы будут корячиться на минных полях, его десять раз можно решить — не мытьем, так катаньем. Не зря же генеральный советник «Конкистадора» засел в штабе у Бессонова и не выходит на связь даже с маршалом Таубертом. Наверное, у него есть дела поважнее.

Надвигается сотый день. Завтра война может кончиться — бесславно для легиона и безболезненно для «Конкистадора». Тот же генеральный советник нажмет кнопку — и маршал Тауберт останется без головы. Конечно, он и так безголовый, но метафора в любой момент может смениться реальностью.

Плохо только, что одновременно с Таубертом голову потеряют все генералы, каждый десятый старший офицер, каждый сотый младший и один из тысячи рядовых.

Но подполковник Голубеу по другую сторону фронта ничего об этом не знал. Он только что получил приказ немедленно расстрелять своих особой ценных пленников, и наверху не слушали никаких возражений. А значит — не будет никакого громкого дела с разоблачением обширной агентурной сети Амура в целинской народной армии, и сам Голубеу не прославится, как инициатор этого разоблачения, и не сможет легко и просто восстановить вое положение в Органах и свою репутацию, подмоченную пребыванием в окружении.

Голубеу еще не понял, что снова находится в окружении, а потому проигнорировал одну деталь категорического приказа: «расстрелять немедленно». И решительно добавил.

— Казнить их перед строем боевого пополнения!

Он так и не дошел до ямы с пленниками, чтобы допросить их — все время отвлекали текущие дела и дурные вести, а сделать это надо было обязательно. Ничего не поделаешь — ценных пленников придется уничтожить, но ценные сведения можно сохранить и использовать в более удобный момент.

Но подполковнику снова не повезло. Полк, состоящий целиком из новобранцев, в темноте на кого-то нарвался, а на кого, и сам не понял, но все равно драпанул так, что только пятки сверкали. И заградительной службе пришлось их останавливать и приводить в чувство.

Голубеу этому обстоятельству даже обрадовался. Будет перед кем расстреливать шпионов для поднятия боевого духа. А заодно можно и нескольких трусов и паникеров расстрелять. Чтоб другим неповадно было.

Но допрос Никалаю и Иваноу пришлось отложить до утра. Подполковник Голубеу слишком устал.

Слух о том, что 13-ю фалангу, памятуя о ее карательных подвигах, решили поставить место заградотряда позади войск генерала Казарина, облетел соединение молниеносно. Что и немудрено, поскольку компьютерная сеть легиона кроме официальных каналов предусматривает еще и частные мейлы и чаты, не говоря уже о голосовой связи.

— Да они что там, совсем сдурели! — неслось со всех сторон, и полковник Шубин, к которому в конечном счете стекались все возмущенные реплики, охотно подтверждал:

— Точно. Сдурели, и еще как!

Но вешать всех собак на Ставку не получалось. Удержать перешеек требовал Бессонов, а ему легионеры в массе своей доверяли. Но конфликтовать с союзниками из ударных частей Казарина 13-я тоже не хотела категорически.

— Если там бунт, то пусть ими занимается особая служба, — говорили все, кто хоть немного представлял себе разделение труда в легионе.

О том, что особая служба занята чем-то другим, внизу никто не знал. Сюда доходили только смутные слухи, которые главным образом касались «органов полиции». Якобы Страхау получил приказ отправить своих лучших бойцов на орбиту, а для чего — неизвестно.

Но наперегонки с этим слухом летел другой. Будто бы «страховцев» перебрасывают на фронт для подавления бунта в ударных частях и несения заградительной службы, а 13-ю выдвигают на передовую.

Но и это была не последняя новость 99-го дня. На ночь глядя пронесся слух, что «страховцы» тоже взбунтовались на почве нежелания приближаться к фронту.

А генерал Казарин тем временем передавал по открытым каналам сети сообщения о том, что в его частях нет никакого бунта. А есть только сидячая забастовка. Его солдаты отказываются открывать огонь по кому бы то ни было до тех пор, пока Пал Страхау и другие виновники сожжения Чайкина не будут смещены со своих постов.

— А не объявить ли и нам сидячую забастовку, — тотчас же заговорили легионеры, уже совершенно не боясь ушей особой службы. Уж если особисты не расстреливают «казаринцев», то своих они и подавно не тронут.

13-я фаланга в этот момент была в движении, и хотя на компьютерных дисплеях высвечивался какой-то путь, создавалось ощущение, что движется она неизвестно куда и с совершенно неясной целью.

А потом подразделения вдруг стали останавливаться — без приказа, сами по себе.

Вечер 99-го дня клонился к закату, и все вдруг осознали, что на выполнение условий «Конкистадора» остаются последние сутки, и за эти сутки сделать уже ничего нельзя.

Кому не повезет в лотерее, тот останется лежать на Целине с простреленной или оторванной головой. А остальных вывезет «Конкистадор». Никуда он не денется — технику будет забирать и людей тоже возьмет, потому что люди ему нужны.

Так не лучше ли просто переждать этот страшный сотый день, которым все закончится.

Хотя Лана Казарина со дня вторжения была бойцом 77-й центурии, личное оружие ей доверять опасались. Слишком уж неадекватно она вела себя порой.

Но ведь кто ищет, тот всегда найдет. Оружия на войне полно.

После того, как Игорь ей изменил, Лана неожиданно для всех стала демонстративно обхаживать Громозеку и даже изъявляла желание переселиться в его танк. И громила был вроде бы не против.

Вот он и проворонил момент, когда девчонка, прильнув к нему всем телом, ловкой рукой сорвала с его плеча «джекпот».

Отряд майора Саблина остановился в нерешительности на границе прифронтовой полосы. Впереди были бастующие «казаринцы», а справа километрах в тридцати — побережье перешейка. И некоторые офицеры открыто в эфире предлагали сразу повернуть туда, чтобы первыми встать под эвакуацию.

А Игорь Иванов искренне жалел, что ему присвоили офицерское звание. Это снижало его шансы в смертельной лотерее в десять раз, а умирать Игорь по-прежнему не хотел.

Он вылез из командирской машины, набросив бронежилет поверх комбинезона, и первое, что увидел — это сантиметровое дуло штурмовой винтовки, нацеленное ему прямо в грудь.

С такого расстояния крупнокалиберная пуля «джекпота» пробивает даже хваленый эрланский бронежилет. Конечно, он погасит силу удара, и может быть, при большом везении, выстрел его не убьет, но все равно неприятно крайне.

— Ты что?! С ума сошла от ревности? — ошеломленно воскликнул Игорь, разглядев, кто в него целится.

Лана с винтовкой наперевес стояла на дороге между ним и фронтом, словно преграждая Игорю путь туда, где напряженно ждали развязки подчиненные ее отца. И сам генерал Казарин тоже был там.

— Нет, — болезненным до безумия голосом ответила Лана. — Я не сошла с ума. Это вы все сумасшедшие. Вы безумные убийцы, дикие звери, и я была с вами заодно. Я ничем не лучше вас, но я не позволю вам убить моего отца.