— Хорошо.

В дверях Винтергольд обернулся:

— Жизнь собачья, — зачем-то сказал он.

Эдельвейс промолчал. Он был зол, а, когда злился, старался говорить как можно меньше. В двадцать лет еще можно высказать всемогущему батюшке все, что думаешь о жизни, лишиться наследства, наворотить романтичных глупостей и повеситься где-нибудь в нумерах, но в тридцать это уже как-то не очень серьезно звучало бы.

— Ты еще можешь взять билеты до Виарэ… — начал отец старую песню.

— … потому что я маменькин сынок, да? И по этой же причине я торчу на этой голубятне, а не прожигаю жизнь где-нибудь в ресторане, как какой-нибудь Маэрлинг.

— Ты меня не понял.

— Да вас вообще мало кто понимает.

— Ты здесь торчишь, потому что Амалия — надеюсь, ее последний душка еще не сдал ее куда-нибудь в варьете — так и не сумела испортить породу.

— Нет, — Эдельвейс проскользнул мимо отца, едва не задев его плечом. — Потому что я вообще не собака. При любой собачьей жизни я не хочу быть собакой, ни породистой, ни цепной, ни какой угодно еще.

Во второй половине дня Эдельвейс получил две новости. Вернее, одну новость он получил, а вторая к нему пришла. Первая заключалась в том, что карета с двумя генералами — тщательно проверенная карета самого Винтергольда — взлетела на воздух, едва отъехав от Третьего отделения, и что выживших нет. К ней прилагалось сочувствие полковника Майлза и его заверения, что сыну великого человека всегда будут рады в их стенах. Заверения Эдельвейс отправил в камин сразу, чувствуя, что его трясет. Отец, конечно, разменял шестой десяток и, конечно, с его профессией он вообще долго прожил, но история с бомбой в голове все равно не укладывалась. Хотя, казалось бы, что могло быть более ожидаемым концом для шефа жандармов, чем бомба в карете? Разве что бомба в коробке конфет на именинах.

С четырех пополудни до девяти вечера Эдельвейс молча сидел в гостиной, не испытывая ровно никакого желания думать и действовать. Он не плакал, не хотел напиться, даже, по большому счету, не чувствовал грусти, или горечи утраты, или что там полагалось ощутить сыну, внезапно получившему большое наследство и еще большие проблемы в наследство. Он в прострации смотрел на потухший камин, в котором еще днем в пепел сжег тридцать фотографических карточек.

Во фляге не оказалось ничего, кроме инструкции, вырезанной на коже с внутренней стороны. Вернее, даже не инструкции, а секции, шкафа, полки и порядкового номера книги из их домашней библиотеки. Книга — толстенный том бессмертной классики с роскошными репродукциями гравюр — не содержала в себе ровно ничего интересного. Эдельвейс не сразу обратил внимание, что страницы с иллюстрациями слишком толстые даже для издания конца прошлого века. Вооружившись ножом для разрезания бумаги, он довольно быстро извлек на свет тридцать карточек. Человеку, который их собрал, оставалось только пожелать сдохнуть в муках, потому что с фотографий смотрели дети, старшему из которых на вид было лет четырнадцать. «Объект 72. Кай. Родители — неизвестно. АП — „Метелица“. МК — 1. ФВ — средняя. ПВ — сильно выше средней. ПС — удовлетворительное. Особо опасен. При устранении использовать схему В-12.» «Объект 79. Матильда Фрер. Родители — неграждане, ид. номер 11243/15, 11856/15. АП — „Снежинка“. МК — 2. ФВ — средняя. ПВ — ниже средней. ПС — удовлетворительное. Опасна. При устранении использовать схему Б-5.» «Объект» Агнесс Триссэ, Белинда Виро, Альберт Грэссэ. Их там было три десятка, опасных и особо опасных детишек, с милыми кличками зимне-вьюжной тематики, «Снежков», «Поземок» и «Снегирей», с «удовлетворительным» психическим состоянием и оптимальной схемой устранения. При мысли, что это и есть полулегендарное Вету, Эдельвейсу стало тошно. Он многого ожидал от самых сильных калладских магов, но почему-то думал, что все они взрослые люди, наверное, даже лет за тридцать, то есть старые для магов. Но эти оказались молодыми даже для магов. И даже на этих, очевидно, не вчера сделанных фотографиях их лица уже были подернуты мутью, а черты аккуратно подведены карандашом. Мальчика по имени Кай вообще скорее нарисовали, чем сняли на фотоаппарат.

В любом случае, Эдельвейс перенес нужные данные в записную книжку, предварительно зашифровав, а затем сжег все в пепел. Потом пришли новости об отце. Он сидел и смотрел в потухший камин. А вечером вошел дворецкий, у которого отродясь не было семьи, и вежливо сообщил, что положил дочку спать на первом этаже в комнате для слуг, а сын сегодня очень просил лично подать молодому господину чай, если мессир Винтергольд не возражает.

Эдельвейс еще не настолько сошел с ума, чтобы на ночь глядя бегать по собственному дому с пистолетом наперевес. И вряд ли дворецкий, безупречно служивший его отцу четверть века, тронулся умом без каких-то очень веских причин. По-видимому, некая веская причина очень хотела попасть на чай. С тем же успехом причина, например, могла бы снарядить дворецкого двустволкой и каким-то менее мирным желанием, чем уложить несуществующую дочку спать и приобщить сына к ремеслу. Поэтому Эдельвейс даже возражать не стал. И не особенно удивился, когда «сын» дворецкого оказался похож не на дворецкого, а на фотографию мальчика с агентурной кличкой «Метелица».

Парень спокойно вошел и поставил на столик поднос с заварником и двумя полными чашками. Правда, без приглашения не сел, чем отчасти сгладил прескверное впечатление. Эдельвейс подождал секунды три, потом кивнул на кресло. Вету молча опустился туда и застыл, сложив руки на коленях, как примерный ученик. Как будто решил дать себя рассмотреть, прежде чем начать говорить.

Эдельвейсу бросилось в глаза, что на парне совершенно обыкновенный студенческий мундир, щедро покрытый бурыми пятнами с правой стороны. В остальном маг выглядел настолько обычно, что даже взгляду не за что зацепиться. Разве что глаза оказались темноваты для этнического калладца, хотя черты лица были вполне калладские и вместе с тем абсолютно никакие.

— Ваш дворецкий не пострадает, — спокойно сообщил Вету, видимо, решив, что осмотр окончен. — Если мы с вами договоримся, вообще никто не пострадает.

— Неужели, — фыркнул Эдельвейс. — А кто пострадает, если не договоримся?

— Врать не буду, сначала пострадает вы, — и не подумал смутиться гость.

— Вы мне угрожаете?

— Ни в коем случае.

— С кем вообще честь имею?

— Меня зовут Кай, до сегодняшнего утра я состоял в подразделении Вету. И я не думаю, что говорить со мной — честь для вас, — гость держался настолько спокойно, что Эдельвейсу явственно захотелось как следует съездить ему по лицу.

— И вы чудесным образом уволились в тот же день, когда на моего отца совершено первое успешное за тридцать лет покушение?

Парень неприятно улыбнулся, склонив голову на бок:

— За последние тридцать лет я никак отвечать не могу. И почему чудесным образом? Нас уволили обычным порядком.

— Да неужели?

— Да. В лучший мир. Просто я и моя сестра до него не доплыли. Не думаю, что ваш отец в этом участвовал, у него не имелось идиотской привычки разбрасываться ценными кадрами. Из этого я делаю предварительный вывод, что его уволили тем же образом, что и нас.

— Ну, допустим, я вам вдруг поверил. И кто же этот злодей?

— Понятия не имею.

— В самом деле?

— В самом деле. Я понимаю, в романах Вету в таких ситуациях обязательно должны рассказать, кто виноват и что делать. Но я вам ничего рассказывать не буду, потому что, во-первых, не знаю, во-вторых, когда узнаю, разберусь без вас, у меня на них планы. Я не за святой местью пришел. И даже не в качестве поставщика информации.

— А в качестве кого? Официанта?

— Почти. Я пришел наняться на работу.

— Что? Вы издеваетесь?

— Нет, не издеваюсь. Мне нужна работа.

— И вы хотите работать на меня?

— Я не хочу работать ни на кого. Но готов поработать на вас. Года, скажем, три. За пятьдесят марок в месяц и дозу «Поцелуя Судьбы» раз в неделю. Со временем ассортимент и дозировку мы пересмотрим, но пока так.