— У нас нет года, мама.

— Что?

— Нет года, мама, ни у меня, ни у тебя.

— Хватит нести околесицу. Иди, проведай Кая.

Анна молча покинула кухню, зашла в спальню к брату, прикоснулась к потному лбу. Лоб был холодный. Кай спокойно спал.

— Извини, у меня нет года, — тихо повторила Анна, поцеловала братишку и прошла в гостиную. Нашла ноты «Кассиаты» и карандашом написала на обороте самую глупую записку в своей жизни. Хотела прибавить «Ваша Анна», но решила не добавлять, только поставила дату. В конце концов, вряд ли Эрвин еще хоть раз переступил бы порог ее дома. И уж конечно он не стал бы ее искать. Такие чудеса возможны только во сне. Анна запихнула листок в ворох нот и вышла из дома через черный ход, накинув старое пальто. Морозный воздух приятно холодил щеки. К столице медленно подбиралась зима.

Холодная и чистая здешняя зима, конечно, не предусматривала грязного черного моря, шумящего на улицах. Девушка понимала, что, скорее всего, сейчас совершает ошибку, за которую потом придется дорого платить.

На кухне ее ждал теплый чай. Ее ждали советы матери, какой-никакой, но все же теплый угол и какой-никакой, но все же муж — лет через пять, когда удалось бы накопить хоть сколько-нибудь приданого.

Пока у нее имелись только бабушкины сережки и браслет из серебра. И отличное понимание того, что, к моменту, как ей удастся нажить достаточно, чтобы стать хотя бы симпатичной в глазах столичного вдовца из мещан, ее добьет чахотка и тоска по тому, какой должна быть настоящая жизнь. Так что сережки, браслет и потенциальное супружеское счастье можно было со спокойной душой отнести в заклад и поехать к Эрвину, вернее, туда, где у нее однажды был бы шанс его встретить. Если бы он хотел искать, он бы нашел ее там. Как ни ничтожна вероятность встречи двух людей в бескрайнем мире, вероятность столкнуться в следующей жизни, разминувшись в этой, оказалась бы еще меньше.

Анна задворками шла к ломбарду на Литейном со странным чувством, словно всю ее жизнь только что как ножом обрезало.

Магрит сквозь мутноватое стекло разглядывала рассветные сумерки, сизо-розовые, как нарисованные. Вагон покачивался, колеса стучали все тише и ленивее, а за окном плыли и плыли в легкой дымке столичные предместья. По мере приближения к вокзалу картина делалась более мрачной: поля и перелески с редкими постройками сменили длинные кирпичные дома грязно-серого цвета, скрюченные деревья с голыми, несмотря на раннюю осень, ветвями, бесконечные заборы. Взгляд рэдки зацепил бранное слово, накарябанное сразу с двумя ошибками. «Калладцев — за Ларну, нордэнов — в Ларну, а эфэлцы — сами разбегутся!» — чуть дальше поделился своими политическими взглядами кто-то более грамотный. Судя по языку надписи, соотечественник Магрит.

«Интересно, почему калладцев за реку, а нордэнов — утопить?»

В представлении Магрит, принципиальной разницы между жителями континентальной и островной части кесарии не было. Стопроцентная нордэна Дэмонра всегда называла себя исключительно калладкой и, скорее всего, в мыслях молилась на черно-белый флаг, не на колокольчики. А Зондэр так и вовсе в Создателя веровала, то есть северянкой могла считаться только по названию. Вообще, о таких сложных вещах следовало бы спросить Наклза, он сумел бы объяснить, если бы захотел. Бросив рассуждения, бывшие ей явно не по уму, Магрит попыталась вспомнить, писали ли в Каллад на заборах раньше, до того, как она уехала в Виарэ на все лето. Может и писали, а она просто не обращала внимания.

«Я слишком много думаю о войне, которой на самом деле нет. Глупо делаю. Конечно, здесь не будет ни одного солдата на улице. И вообще Каллад — самое безопасное место на свете, хотя и не самое лучшее…»

Самым лучшим местом, как Магрит теперь точно знала, было восточное побережье Виарэ, а конкретнее — село Белый Поток, прячущееся в полях не так далеко от моря. До пляжа она добиралась за полчаса. Дорога петляла через другое море — клеверовое, пахнущее так, что аж голова кружилась. Рэдка столько цветов в жизни не видела. Миклош, находившийся в отпуске и гостивший у родителей, часто катал ее там на коне вечерами, и Магрит чувствовала себя настоящей сказочной принцессой из волшебной страны, где небо и земля отличались только оттенком лилового. Здоровенный боевой конь, которого она сперва боялась, шел смирно как овечка, Миклош вел его под уздцы, а ей оставалось только держаться за седло и пытаться выразить свое восхищение на ломаном морхэнн так, чтобы драгуну не сделалось смешно. В эти моменты она испытывала особенную благодарность к Наклзу, все-таки заставившему ее учить язык. Сидеть над грамматикой было мало радости, но не иметь возможности и слова сказать улыбчивому виарцу оказалось бы много хуже. Магрит все-таки считалась за родственницу состоятельного калладца, поэтому просто переглядываться с ней, а потом как-нибудь вечерком пригласить посмотреть на звезды Миклош не мог. Да и, наверное, не стал бы. Тут-то морхэнн — прямо сказать, язык предельно жесткий и немелодичный — неожиданно пригодился. Магрит, отвыкшая, что кто-то ее слушает, сначала очень стеснялась, но, заметив, что драгуну интересны ее рассказы, чирикала уже без опасений. Миклош, медленно и тщательно выбирая слова, тоже говорил: о своих родных, о перспективах на службе, о том, что жить у моря очень полезно для здоровья, и вообще Магрит рождена для юга, иначе зачем ей такие симпатичные веснушки? Явный перст судьбы.

Вокруг царила такая благодать, что ей хотелось петь.

А потом Эфэл зачем-то напал на Рэду, как будто в мире было мало места для двух стран, и Миклош, вдруг ставший хмурым, больше не говорил, что хочет немедленно ехать знакомиться с дядей Магрит. На вокзале, провожая ее, он и вовсе сказал странную вещь: «Постарайся остаться в Каллад-на-Моэрэн. Я сам тебя найду, когда все будет кончено». «Что будет кончено? Ничего ведь и не началось», — подумала тогда Магрит, но спрашивать не стала. На прощание Миклош все-таки сверкнул улыбкой из-под черных усов и пообещал, что, как приличный человек, приедет знакомиться с ее загадочным дядей, как только это станет возможным. И через раскрытое окно вагона вложил ей в ладонь браслет с эмалью. Магрит, уже знавшая, что в Виарэ невестам дарят не кольца, а браслеты, покраснела и тут же надела его. А потом поезд тронулся, и Миклош — загорелый, подтянутый, в ярко-синем драгунском мундире — махал ей рукой на прощание, пока перрон и люди на нем не растворились в закате, огромном, дымном и холодном. Такие закаты Магрит чаще видела в Каллад, чем в Виарэ, и почему-то испугалась, подумав, что где-то сейчас пролилась кровь.

Поезд, наконец, подполз к платформе и, устало фыркнув, остановился. Магрит подхватила легкий дорожный чемоданчик и тяжеленную корзину с вишней, которую везла из самого Белого Потока в качестве дара от славного семейства Медари. Направилась к извозчикам. Жизнь научила Магрит быть если не прижимистой, то, во всяком случае, экономной, и она, конечно, добралась бы до дома на набережной пешком, если бы не вишня. Рэдка, отвыкшая от брусчатки, которой было вымощено полгорода, очень боялась споткнуться и рассыпать ягоды. Эту вишню они собирали для Наклза вместе с двумя сестричками Миклоша, пятнадцатилетними хохотушками, которые никак не могли поверить, что Магрит видела в жизни самого настоящего кесарского мага. Тридцать лет назад маг из Каллад в одиночку уничтожил почти треть армии Сеали, резавшей виарцев на юго-западе, чем заслужил безусловную народную любовь к себе и всем своим коллегам. Сестрички Медари пели песни про подвиги Мертея Доброго — а человек, устроивший в горах чудовищный оползень, вошел в народный фольклор именно с таким определением — и выбирали лучшие ягоды для его замерзающего в холодном городе собрата. Вишня подобралась знатная, ягодка к ягодке, даже в поезде не побилась и не испортилась. Корзинка благоухала поздним летом, нагло игнорируя золотую, но уже холодную калладскую осень. Магрит целенаправленно волокла свое сокровище к извозчикам, обращая мало внимания на окружающий мир, а потом что-то с визгом кинулось ей под ноги. Она отшатнулась, споткнулась, налетела на кого-то, с трудом удержав корзину в руках, и вдруг началось: