Гроза бушевала в гостиной, а Дэмонра как мышка сидела в соседней комнате, почти спрятавшись за креслом. Молнии материнского гнева, по счастью, не били сквозь стены, но от его громов звенели люстры. Обычно довольно тихая Рагнгерд орала во весь свой командный голос, нисколько не стесняясь слуг.

Вигнанд слушал спокойно и не огрызался очень долго. Он вообще был добрым молодым человеком и старался как можно меньше огорчать свою и без того потрепанную жизнью мать. Но Рагнгерд умела бить людей по самолюбию даже лучше, чем по лицам, так что через четверть часа своего добилась — Вигнанд огрызнулся.

И огрызнулся очень плохо.

— Мне любопытно, в конце концов, как то, что ты проиграл чужие деньги и поставил пятно на репутацию полка, соотносится с твоей честью? — уже, наверное, раз в пятый презрительно поинтересовалась Рагнгерд.

От ответа брата, пусть и в форме вопроса, у Дэмонры волосы дыбом встали, потому что Вигнанд тем же тоном, что и мать, поинтересовался:

— А как развешанные на фонарях рэдцы соотносятся с твоей?

Дэмонра кубарем выкатилась из кресла и метнулась в гостиную, сообразив, что сейчас будет что-то страшное.

Когда она распахнула двери, Рагнгерд, без кровинки в лице, уже держала Вигнанда на мушке. И рука у нее не дрожала, только костяшки были совсем белые.

Дэмонра молча кинулась к брату и схватилась за него, стараясь оказаться на линии огня. Она почему-то не сомневалась, что Рагнгерд выстрелит. Мать, конечно, не была сумасшедшей, но существовали вещи, на которые она реагировала не как нормальный человек. Усмирение Рэды как раз входило в число этих вещей.

— Солнышко, отойди, — ломким голосом сказал Вигнанд, пытаясь оторвать от себя руки сестры и разворачиваясь спиной к матери. — Выйди за дверь, не на что здесь смотреть. Мы не ссоримся, выйди.

— Мама, мамочка! — впервые за последние лет, наверное, семь пробормотала Дэмонра. — Мама, не надо.

Рагнгерд дернулась, как человек, который проснулся от резкого звука, еще секунду мерила детей взглядом, а потом медленно опустила пистолет. Поставила на предохранитель. Положила на тумбочку. Глотнула воды прямо из графина.

Вигнанд, наконец, вывернулся из хватки сестры и теперь подталкивал ее к двери.

— Иди, у нас с мамой разговор. Не для твоих ушей. Иди.

— Нет, стой, — ровным, каким-то деревянным голосом сказала Рагнгерд. — Он как раз и для твоих ушей тоже.

Дэмонра замерла почти в дверях. Вигнанд пытался ее выпроводить и на всякий случай прикрывал плечом. Рагнгерд отошла к роялю и что-то чертила на его крышке, глядя не на детей, а в пространство.

— Сперва я хотела бы узнать, Вигнанд, отвечаю ли я сейчас на твой вопрос, к которому ты пришел путем каких-то размышлений, или на либеральные бредни твоих либеральных друзей?

— На мой, — с чисто юношеской жестокостью ответил Вигнанд, хотя Дэмонра тогда подумала, что он соврал.

Рагнгерд застыла настолько неподвижно, словно обратилась в камень. Или скорее в ледяную скульптуру.

— Хорошо. Если так, то отвечу. Ты, если я тебя верно поняла, желаешь узнать, как то, что я участвовала в карательной операции против гражданского населения Рэды, соотносится с моей честью, верно?

— Совершенно верно, — глухо сказал Вигнанд. Дэмонра без колебания бы поставила свою голову на то, что он был бы рад никогда не начинать этого разговора.

Тон Рагнгерд заледенел совершенно, как и ее глаза.

— А никак не соотносится. Это как-то соотносится с тем, что ты выучился в столице и попал в престижный полк, а не тянешь лямку где-нибудь в глухой провинции и звереешь от скуки в обществе перезрелых девиц и полуграмотных мещан.

Вигнанд вспыхнул, но молчал.

— Что же ты не рассказываешь мне, что добился бы всего за счет собственных ума и таланта?

Брат сделал шаг назад.

— Я не буду этого говорить. Явная ложь не нуждается в отрицании.

— А явная правда нуждается в доказательствах? Если да, не такая уж она и явная, не так ли?

— И людей в Рэде ты тоже ради меня вешала?

— Не заблуждайся. Людей в Рэде я вешала ради себя.

Вигнанд прижал руку ко лбу, то ли у него голова разболелась, то ли он хотел как-то загородиться от этих слов.

— Давай, я с интересом послушаю, до чего ты еще дошел во время своих философских изысканий. И, кстати, мне глубоко непонятно, как твоя честь, если она такая нежная, соотносится с нахождением под одной крышей со мной. И с нахождением в одной стране с десятками и сотнями таких, как я.

— Мама…

Глаза Рагнгерд, обычно светлые, как низкое зимнее небо, стали наливаться опасной предгрозовой синевой.

— Хватит! Вигнанд, запомни на всю оставшуюся жизнь, «мама» — это не аргумент. «Любовь моя» — это тоже не аргумент. Не прикрывайся словами, ты не красна девица. Если тебе есть, что сказать по существу вопроса, говори. Если нечего — стреляй или уходи, в зависимости от ситуации. Вот так все просто.

— Мама, прости меня. Прости.

Рагнгерд стояла, очень бледная и прямая, и молчала. Мама не умела ни просить прощения, ни прощать.

— Я хочу, чтобы ты сегодня же вернул все до марки. И о следующем твоем подвиге я хочу узнать из газеты, причем не из светской хроники и, желательно, не из криминальной. На крайний случай — от секунданта.

Даже годы спустя Дэмонра не могла сказать, понимала мама, что этими словами подписывает собственному сыну смертный приговор, или нет. Вигнанд стрелялся с проезжим корнетом, задевшим честь генерала Рагнгерд намеком на рэдские события, и был убит пулей в сердце через год и восемь месяцев после этого разговора.

Вигнанд тогда вышел из комнаты, пошатываясь, как смертельно уставший человек, а Дэмонра замешкалась и обожглась о презрительный взгляд матери.

— А ты всю жизнь будешь бросаться под чужие пули, потому что не заслужишь своей, да?

— Я хотя бы не буду наставлять пистолеты на тех, кто меня любит.

— Ты сперва найди, дурочка, кого-то, кто бы тебя любил.

— Это слабые характеры хотят, чтобы их любили! А сильные хотят сами любить.

— Великолепная сентенция. Ты ее вычитала в календаре или в соннике?

Дэмонре, пусть разозленной и шестнадцатилетней, все же не хотелось ругаться с матерью. Было очевидно, что в мир, где жила Рагнгерд, ее слова не долетали и не долетели бы никогда.

— В книжке из шкафа.

— Надеюсь, на этом ты с беллетристикой закончишь.

— Это философия.

— Тем более. Философией надо заниматься лет после шестидесяти. Если доживешь. А то докатишься до того же, что и Вигнанд. Видят боги, он славный мальчик, но вам следовало бы поменяться местами. Из тебя вышел бы поганый сын, а из него — славная дочурка.

— Вигнанд не трус!

— Разумеется, нет. Вигнанд у нас тяжелый случай. Последний рыцарь.

— Можно подумать, ты — нет.

— Дерзишь, девочка.

— А ты постреляй, ты это хорошо умеешь.

— Хм, интересно, ты набралась у отца или вы с этим рождаетесь? Он тоже регулярно советует мне пойти и пострелять. Кстати, пойти и повешать тоже он мне присоветовал. Ну, естественно, уже после того, как эта блестящая идея пришла в голову Рэссэ…

— Папа? — оторопела Дэмонра. Не мог этого посоветовать папа, выступавший за отмену смертной казни, умеренную свободу прессы и отмену сословных привилегий при поступлении в высшие учебные заведения.

Рагнгерд скривилась, потом прошлась по комнате, закрыла двери за спиной Дэмонры, вернулась на свое место и посмотрела на нее даже, пожалуй, с некоторым интересом, как на внезапно обретшую дар речи табуретку.

— А почему тебе это, собственно, кажется странным? Люди, которые живут в идеальном мире, хотят, чтобы этот мир кто-то защищал. Желательно, чтобы не они. Желательно, чтобы подальше. Желательно, так, чтобы они этого даже не видели и могли делать вид, что ничегошеньки не знают. И уж совсем желательно, чтобы тех, кто его защищает, потом можно было назвать палачами и ублюдками. Тем самым как бы подразумевая, что есть менее ублюдочные способы защитить их идеальный мир, который, в общем-то и не очень нуждается в защите… Естественно, до очередного взрыва на улице, после которого идеальные жители идеального мира хотят крови, мести и справедливости. Потому что грань между их идеальным миром и дерьмом вокруг иллюзорна и существует только в их сознании, и они это знают, и не признаются, что знают, под страхом смертной казни. Можешь смело смеяться в лицо любому человеку, который скажет тебе что-то другое.