«Летальных исходов нет. Хотя удар в нервный узел может быть причиной смерти».
– Что за узел? Где он расположен?
«Там, где череп сопрягается с позвонками шеи», – сообщил Корабль и умолк.
Уязвимая точка, сообразил Литвин, пытаясь вспомнить, прикрыто ли это место доспехом. Но так или иначе было понятно, что стражам в полной сбруе он не конкурент. Отчетливо вспоминалось, как он налетел на олка при посадке в капсулу – будто бы в камень уткнулся. Бей, не бей, а все без пользы… Против лома нет приема.
Крохотный экипаж стал плавно тормозить, затем остановился, и на повисшей в воздухе транспортной схеме вспыхнул огонек. Верхние трюмы, решил Литвин, уже немного разбиравшийся в топологии Корабля. Эти полости лежали над трубой конвертера и двумя огромными шахтами, в которых, как ему казалось, были смонтированы энергетические установки. Под этой машинерией тоже тянулись километровой длины ангары – нижние трюмы, симметричные с верхними. Само собой, понятия низа и верха являлись условностью; судя по гравитационным лифтам, тут управляли тяготением локально, в каждой точке внутреннего пространства.
«Полость с разбитым кораблем – за выходной мембраной», – сообщил бесплотный голос, и Литвин, покинув капсулу, окунулся в беспросветный мрак.
«Надеюсь, здесь нет охранников, – мелькнула мысль, а вдогонку за ней другая: – Как бы олки с речного бережка не подняли тревогу… Ты можешь их успокоить?»
«Можно стереть воспоминания о случившемся».
Литвин замер на половине шага.
«Вот оно что! Ты манипулируешь человеческим сознанием? Памятью?»
«В допустимых пределах. Это не полностью разумные фаата, а олки, низшие из тхо. Всего лишь олки».
«Ты программируешь их разум?»
«Нет, этим занимаются фаата. – И после паузы: – Возможна лишь небольшая корректировка, незаметная для симбионтов».
«Что ж, действуй, – с этими словами Литвин зашагал в темноту, потом снова остановился. – Дай свет! Я ничего не вижу».
Вверху разлилось неяркое зарево, осветившее ангар. В его гигантском чреве «Жаворонок» выглядел точно небольшая блестящая пуля в цилиндрической консервной банке. Он лежал на днище, без посадочных опор, и это было признаком беды; ощущение усиливали вдавленные пластины обоих бортов, разбитые орудийные башни, черные оспины на серебристой броне и протянувшаяся меж ними сетка трещин. Удар летевших с космической скоростью ледяных частиц пришелся наискось в верхнюю часть корпуса и смел локаторы, антенны дальней связи, лазерные батареи и стабилизатор. Здесь, в трюме пришельца, разрушение завершилось: корма с реакторным отсеком исчезла, а в бортовой броне зияли огромные дыры. «Жаворонок», птица с огненным хвостом, парившая среди звезд, был теперь мертв, как древний динозавр.
– Срезали реактор, гады… взрывать нечего… – разочарованно пробормотал Литвин. Он обошел корабль кругом и убедился, что ракеты, самое грозное оружие «Жаворонка», тоже исчезли, а истребители и «симы», танки-амфибии, торчавшие за треснувшими диафрагмами шлюзов, напоминают дуршлаги. Отраженный залп из свомов пронизал корабль насквозь, от рубки и палубы А до кормовых стабилизаторов. Расходимость пучка частиц была небольшой, летели они густо, и вряд ли на «Жаворонке» что-то уцелело.
Терзаемый горькими предчувствиями, Литвин забрался на борт через большую дыру, прошел по темному коридору в рубку и остановился у кресла вахтенного. Тут должен был сидеть Жак Шеврез, а рядом с ним – пилоты… Кресло капитана позади, на небольшом возвышении; слева, у вычислительного блока, место Зайделя, навигатора, справа – связиста Сабо… Кроме них тут находились главный инженер, второй помощник и, быть может, другие офицеры, вызванные по тревоге. Литвин ожидал увидеть мертвые тела, комбинезоны в пятнах крови, обломки костей в зияющих ранах… Однако ничего! Сумрак, царивший в отсеке, не скрывал картины разрушения, лопнувших экранов, развороченных пультов, изрешеченных кресел и переборок, треснувшей панели АНК. Но тел не было.
– Свет, – выкрикнул Литвин, – еще света! Побольше!
Ослепительная точка вспыхнула над ним. Теперь он видел пятна крови на полу и обшивке кресел, даже целый кровавый поток, заливший панель вычислителя, но трупов по-прежнему не было. Ни Би Джея Кессиди, ни Шевреза, ни Прицци, ни Бондаренко, ни остальных. Только под креслом пилота валялся оторванный рукав с еще светившейся полоской таймера.
Сопровождаемый ярким светлячком, он ринулся на шканцы, в коридор на палубе А, промчался, хрустя осколками пластика, мимо разбитых портретов прежней команды, поднялся по трапу и нырнул в распахнутый люк, ведущий к орудийной башне. По боевому расписанию тут было место четырех стрелков: два оператора у свома, два у лазера. Никого! Лишь изувеченные пульты, разбитый колпак целеуказателя, а на полу и стенах – засохшая кровь.
Выбравшись из башни, Литвин постоял в проходе, уже не темном, а залитом светом и от того наводившем еще большую тоску. Голограммы пилотов и десантников – те, у которых сохранились глаза, – смотрели на него с укоризной, будто требуя отчета: что ж ты, парень, наш корабль проморгал! И корабль, и весь экипаж, и даже его останки, так что нечего флагом прикрыть и спустить в реактор… Да и реактора нет, а без него что за корабль! Так, лоханка, пробитая в паре миллионов мест… Кстати, собственным оружием…
Он скрипнул зубами и спросил:
– Меня еще не ищут?
«Нет. Известно, что суточный ритм земных бино тегари требует сна. На сон отводится восемь часов. Прошло два и шесть десятых часа».
– Значит, считается, что я сплю? Хорошо! Время у нас есть… А что с олками, которые меня атаковали?
«Отправлены в т’хами, на отдых. Очнутся без воспоминаний о случившемся».
– Еще лучше, – с мрачным видом промолвил Литвин. – А теперь скажи-ка мне, приятель, где мои камерады? На «Жаворонке» было больше сотни человек, и все они погибли. Где их тела?
«Использованы в качестве материала для исследований».
В голове Литвина будто реле щелкнуло, включив внутреннее зрение. Окно-картинка приблизилось к нему, изображение выросло, превратилось в длинную шеренгу агрегатов с прозрачными ячейками, заполненными синеватым раствором. В них, окруженные иглами и многопалыми манипуляторами, плавали человеческие органы: печень, сердце, легочная ткань, яичники, почки. Эта анатомическая выставка уходила вдаль, одни ячейки-контейнеры сменялись другими, и в каждой что-то хранилось, а иногда и двигалось. Желудок, ухо, коленная чашечка, ступня, мочевой пузырь, зубы и образцы волос… Рука, отсеченная по локоть, торчала из гибкой трубы, пальцы безостановочно шевелились, сгибались, разгибались, и Литвин, оцепенев, пытался угадать, кому она принадлежит. В саркофагах, более длинных, чем ячейки, лежали безголовые туловища, ноги, очищенные скелеты и тела с зияющими ранами. Узнать людей не удавалось – лица и плоть были изуродованы, то ли ударом ледяных частиц, то ли безжалостным скальпелем хирурга.
