– Знал, – кивнул Хадамаха. – Мама рассказывала. Бабушка – хороший человек. Поэтому все, что она говорит да делает, – хорошо. А если кому не нравится, так они счастья своего не понимают, бабушка дальше будет делать, что решила, – пока не поймут.
– М-да, мама твоя… – кивнула кожевница. – Была б она жалкая какая, беспомощная – бабушка б на заботу о дочери жизнь положила. А мать твоя сама о ком хочешь позаботиться могла, получалось, что бабушка вроде как не у дел. Нет, мы, конечно, видели, что между ними нелады, но чтоб бабка мать твою так обидела, что та ушла по-медвежьи жить – не ожидали! – она покрутила головой.
Хадамаха поглядел на женщину с любопытством:
– Вы – знаете?
Кожевница махнула рукой – глаза ее блеснули:
– Чего тут знать-то? Даром, что ли, дядька твой куртку на два размера больше заказал? Кто у тебя батька, догадаться не сложно. А то, что Мапа к себе только несправедливо обиженных, кому уж и идти некуда, принимают, всем известно. Бабка твоя потому и не сознавалась, куда дочь делась. Мы думали, пропала она, как и все остальные.
– Какие – остальные? – спросил Хадамаха.
– И-и, парень, то такая история страшная была! Девчонки у нас пропадать стали. Молоденькие совсем, вот как ты сейчас. И такие… непростые… умненькие и с характером – вроде твоей матери. Мы потому и подумали, что она тоже пропала, хотя она и постарше остальных была.
– Что значит – пропадали? В тайге? – затаив дыхание, спросил Хадамаха.
– Да в тайге-то понятно – волки задрали или медведь, не в обиду твоей родне будь сказано…
Хадамаха только резко мотнул головой, показывая, что не обижается.
– Прямо в городе пропадали! – продолжала кожевница. – Города-то тогда еще не было – лес рубили, чумы ставили. О ледяных домах никто и не помышлял – все бедные были. И народу вовсе немного – все на виду. А девчонки – вот она тут, родители на нее глядят, с подружками она пересмеивается. А потом… в чум зайдет, за поленницей наклонится или еще что – в общем, потеряют ее из виду хоть на мгновение… И все! Исчезла, как в воздухе растворилась!
Хадамаха сильно потянул носом воздух. Ему казалось, что запах добычи усилился, а след стал заметней.
– А эти девчонки… они не возле храма пропадали?
– Да что ты, Эндури с тобой, при чем здесь храм? – махнула на него загрубелой ладонью кожевница.
Хадамаха разочарованно сник.
– Хотя в храм те девчонки ходили, – неожиданно сказала она. – Жриц у нас тогда едва ли с пяток было, вот они и искали девчонок. Но не подошли, ни одна – нету, сказали, силы к Голубому огню.
– К Голубому, – повторил Хадамаха и вдруг, круто повернувшись, зашагал прочь.
– Эй, ты куда? – удивленно окликнула его соседка. – Хочешь, зайди ко мне – поспишь, я тебя накормлю.
Хадамаха остановился, провел ладонью по лицу, будто стряхивая невидимую паутину.
– Нет, спасибо, я в караулке пару свечей посплю, я всегда так делаю. А вы не помните… этих пропавших сколько было?
– Раз с твоей матерью все в порядке, выходит, трое, – слегка озадаченно ответила женщина.
Хадамаха молча кивнул и едва ли не бегом рванул вдоль улицы. Трое, трое… Тринадцать Дней назад, когда посреди зачинающегося города стоял только храм, пропали три девчонки. Три особенные девчонки. Такие, как его мама. Хадамаха вспомнил преследоваших их на Огненном Озере трех жутких пауко-теток с черно-рыжими патлами и вдруг испытал острое облегчение. Кто знает, не сбеги мама из города, может, и она… Он передернул плечами. И что? Теперь они, все три, и еще один, который мужик, так и разгуливают по Храму Голубого огня на четырех ногах, размахивая жалами на хвостах и пыхая во все стороны Рыжим пламенем?
А ведь и сейчас первых добравшихся до Сюр-гуда беженцев, особенно тех, что уцелели в чэк-наях, здешний храм забирал к себе – и больше их никто не видел!
Хадамаха остановился, с сомнением глядя на сполохи Голубого огня над мерцающими под луной башнями Храма. А ведь он вполне может войти в храм – и не только в Зал Огня, куда всем ход дозволен, но и в обычно закрытые для молящихся помещения. Например, поискать знакомую жрицу Кыыс. Доложить о результатах расчистки развалин, спросить, нет ли поручений. Здоровьем поинтересоваться. Конечно, Хадамаха не рассчитывал, что из-за какой-нибудь храмовой колонны мелькнет хищное жало твари, но… стоя в переулке, много не выяснишь. Хадамаха зашагал к храму.
За то время, что он возился с черным шаманом и его приятелями, улицы прихрамового квартала успели принять совсем другой вид. Руины исчезали – в буквальном смысле слова. Дом, расколотый вдребезги, как чашка горного хрусталя, вдруг зашипел. Иззубренные края стен вскипели водными бурунчиками, как в котелке с водой, и руины растеклись громадной лужей. Из середины, шлепая босыми ногами по талой воде, выбралась всклокоченная, пыхающая Голубыми искрами и, естественно, злющая жрица. Хадамаха торопливо согнулся в почтительном поклоне, жрица хмыкнула, но, не найдя к чему придраться, пошлепала к следующим руинам. За исчезающими развалинами неожиданно стали открываться уцелевшие дома – довольно много. Возле них уже суетились хозяева – на лицах было написано недоверчивое счастье.
Стараясь каждым движением выражать торопливую озабоченность – он очень занят, он тут исключительно по делу! – Хадамаха проскочил центральные храмовые ворота и через боковую калитку шагнул на задний двор. И сразу понял, что все его предосторожности напрасны. Он мог бы явиться сюда с песнями и плясками, громыхая бубном черного шамана – на него все равно никто не обратил бы внимания. Двор был запружен народом. Простые деревянные миски и драгоценные чаши, свертки мехов, иногда мокрых насквозь, а порой – обгорелых, резные фигурки моржовой кости, берестяные короба, сколоченные из досок грубые нары, на которых, скорее всего, спали слуги, – вытащенные из разрушенных домов вещи беспорядочной кучей громоздились у стены. Сидели и бродили люди – похоже, все оставшиеся без крова нашли убежище при храме. Мельком Хадамаха заметил даже девчонку в коротенькой парке, которую видел на развалинах ее дома после катастрофы. Всхлипывая от счастья, она обнимала пожилых мужчину и женщину в лохмотьях, оставшихся от некогда богатых нарядов. Хадамаха за девчонку порадовался – главное, все живы, а дом новый наморозят!
По двору сновали озабоченные жрицы, стражники в храмовых и обычных «городских» куртках, так что Хадамаха вполне вписывался в общую картину.
– Всех – храмовых, городских – стражников посылайте рубить лес! – послышался отрывистый приказ. – На месте разрушенных домов ставить временное жилье для людей!
– А пока построят, где они будут? – раздраженно спросил женский голос.
Мимо Хадамахи быстрым шагом прошел Советник, за ним вприскочку поспешала настоятельница.
– Здесь будут! – как всегда резко бросил Советник.
– Но это невозможно! Это опасно, в конце концов! – взвилась настоятельница, и оба скрылись за задней дверью храма.
Умгум. Опасно. Чем это? – провожая ее глазами, подумал Хадамаха.
– Принесите кто-нибудь еще одеял! – из толпы пострадавших раздался командный женский голос; судя по властности интонаций, принадлежать он мог только жрице.
С деловитой миной Хадамаха порысил к задней двери. Одеяла, одеяла, где ж тут могут быть одеяла… Ну или еще что-нибудь интересное… Впаянная в лед стены узорчатая дверь беспрепятственно распахнулась перед ним… и закрылась за спиной. Хадамаха замер на пороге, чувствуя невольный страх и смутное благоговение – он никогда еще не бывал в самой сердцевине храма, и теперь ему казалось, что следует ждать необычного. Но ничего особенного не случилось – разве что захлопнувшаяся дверь намертво отрезала шум двора и внутри царила гулкая тишина. В этой тишине раздались громкие шаги и странное бряканье. Из-за поворота коридора вышла женщина с синими волосами. Нырнуть обратно за дверь Хадамаха не успевал – жрица его видела.
– Ты что тут делаешь? – недовольно, но без недоверия спросила жрица. В руках она бережно несла чашу с Огнем, на поясе у нее болтались мешки с травами, а через плечо были перекинуты нанизанные на веревку глиняные кружки – именно они так брякали.
