— Ты самый дорогой мне человек, и я… Я живу и борюсь ради тебя, — выдыхаю последние слова, зажмуриваю глаза, боясь увидеть реакцию Давида на мои слова.

Несмотря на его отношение, на все его поступки, я всё ещё боюсь, что он оттолкнёт меня, скажет, что я ему не нужна так, как он нужен мне. Внутри тлеет, всё больше разгораясь, страх быть отвергнутой единственным человеком, который мне нужен в этой жизни. Но даже если мои чувства хоть наполовину взаимны, выдержим ли мы всю эту гонку, преодолеем ли препятствия, которые преподнесла мне жизнь?

И этот страх ещё больше не даёт мне сосредоточиться на здесь и сейчас, хотя все плохие мысли нужно гнать как можно дальше. Но ничего не получается. Я забываю все страхи лишь на время, а потом, когда понимаю, что я в инвалидном кресле, а Давид здоровый, взрослый мужчина, которому в принципе ни к одному месту со мной возиться, а надо бы устраивать свою жизнь и заниматься своими делами — страх с новой силой поднимается в моей душе, омрачая моё неуклюжее счастье. Тем самым причиняя боль, с которой тяжело справиться.

Я всё никак не привыкну к своему состоянию — каждый раз порываюсь встать, что-то сделать, куда-то пойти. И каждый раз с ужасом и горечью вспоминаю, что я теперь инвалид, что теперь мне необходимо учиться жить заново, мириться со своим состоянием. Это тяжело. Пока Давид рядом со мной, мои страхи на время отступают, но стоит ему оставить меня в одиночестве, в голову помимо моей воли начинают лезть ужасные мысли.

Я стараюсь бороться, пытаюсь быть сильной, несмотря на то, что всё тело болит, ранит меня, не даёт полноценно жить и быть рядом с родным человеком свободной, а не скованной, разбитой куклой. Неполноценной.

— Аля, мы с тобой обо всём поговорим, — говорит Давид и, больше на меня не взглянув, берёт лейку и смывает большими сильными ладонями с моего тела всю пену, а я молчу.

Потому что сейчас мне нечего сказать. Да, собственно, что сказать, если он сейчас не оттолкнул, но и не притянул к себе ближе? Мы словно стоим на одном месте. Давид не делает шаг вперёд, а я… Я не могу ходить, не могу сделать ни шаг вперёд, ни шаг назад. Мне только и остаётся стоять на месте и ждать ответа Давида — сестра ли я ему или же всё же он смотрит на меня как на девушку, которая ему нужна.

Боже, как всё запутано, и ты не знаешь, как выбраться из всей этой ситуации. Где свет, где то будущее, о котором я так мечтала? С появлением этого человека в моей жизни, а потом после аварии — я поняла, что всё это будущее мне не нужно, если его не будет рядом.

Я не знаю, как бы сложилась наша жизнь, если бы не авария. Наверное, я бы уехала в Париж учиться, может быть, стала примой через несколько лет, а Давид женился на ком-нибудь, да даже на этой Лане, которая так и вилась вокруг него.

При мысли об этой чертовке сердце наливается кровью. Я не знаю, что их связывает сейчас. Чувствую, как будто иду по зыбкому песку — один неверный шаг, и я утону, и уже спасти меня никто не сможет.

Это страшно, будто ты идёшь во тьме наощупь к цели, но всё никак не можешь подойти ближе. Вот и сейчас я чувствую себя именно так, потому как один неверный шаг — и я погибну, упаду вниз в бездну. Только вот не в родную тьму глаз Давида, а действительно в глубокую яму, из которой, увы, мне не выбраться.

Полонский сосредоточенно меня купает, не оставляет без внимания ни малейшего участка моего тела, проходясь сильными руками. Внутри по-прежнему всё замирает, поднимается жар, с которым трудно бороться, но я обрубаю себя на корню.

Закончив все процедуры, мужчина берёт большое махровое белоснежное полотенце, обмокает им мою спину, грудь, а потом, завернув меня в него и взяв на руки, выносит из ванной комнаты. И всё это проделывает молча, но сосредоточившись на своём деле. Заносит в комнату и укладывает на кровать, на которой мы сегодня спали вместе.

Обнажённые ноги, выглядывающие из-под края полотенца, мокрые, и как только они касаются мягкой кровати, я хмурю лоб.

— Давид, кровать будет мокрая, — да и само полотенце тоже сырое.

— Ничего страшного, я потом поменяю, — заверяет он меня, отчего я ещё больше свожу брови вместе.

Мне приятна его забота, всё то, что он для меня делает, но сейчас я для него большая обуза, с которой очень трудно приходится. Да, сводный брат это не озвучивает, но я-то вижу, понимаю это, и от этого ещё больше раздражаюсь. Понимаю, что ему трудно, я это вижу по его лицу, которое нахмурено ещё больше, чем моё.

Мужчина делает шаг от кровати, а я успеваю словить его за руку. Полонский оборачивается, пристально смотрит, а потом разворачивается ко мне лицом и приседает возле кровати на корточки. Захватывает мою руку, что удерживала его, в свои две и подносит её к своим губам. Целует. Не отводит от меня потемневшего взора, от которого внутри вновь разгорается пожар.

С этим всё сложнее бороться. Понимаю, что Давид притягивает меня как мужчина. Даже вспомнив те чувства при первом столкновении с ним — внутри меня бушевал шторм с теми чувствами, которые чувствует взрослая женщина к мужчине. Он меня заинтересовал, привлёк моё внимание. Я хотела, чтобы я так же его привлекала, как и он меня.

Я это понимала где-то глубоко внутри себя, но отгораживалась ненавистью к нему из-за того, что по вине его отца умер мой. Сейчас понимаю, что эта была лишь оболочка, маска, за которой скрывались истинные чувства к Давиду.

— Что случилось?

— Давид, скажи, я для тебя обуза? — мне сложно поверить в его ко мне интерес как к женщине, как бы мне этого ни хотелось.

— Что за чушь ты сейчас говоришь? — голос мужчины становится твёрдым, но он меня не пугает. — Ты опять придумала себе то, чего в помине нет. Я тебе говорил, что ты никогда не была для меня обузой и не будешь. Я хочу быть с тобой рядом, разве этого мало?

— Нет, — мой голос тихий, поворачиваю голову в сторону, смотрю огромное панорамное окно и глубоко дышу, пытаясь сдержать все чувства.

— Ты мне очень дорога, — продолжает Давид, а я слушаю, но никак не реагирую.

— Я верю, Давид, — отвечаю так же тихо, как и прежде.

Да, действительно, нужно довольствоваться малым. Ценить то, что у тебя есть, а не просить то, что тебе не в состоянии дать, подарить.

— Всё хорошо, можешь не беспокоиться, — пытаюсь выдавить из себя улыбку, хоть и получается это, мягко говоря, не очень.

Давид целует вновь мои пальцы и, отстранившись, вновь выходит из комнаты, оставляя меня один на один со своими мыслями. Да, он сказал, что я ему важна, дорога и что никогда не была для него обузой, но это не то, что, наверное, хотело услышать моё глупое сердце, которое отчаянно, но безответно полюбило.



Александра (Аля)

Сидя в инвалидном кресле на кухне Давида, я смотрела на его широкую спину, наслаждаясь видом готовящего завтрак мужчины. Давид постарался устроить меня с максимальным комфортом, но я всё равно ощущала лёгкую боль во всём теле, но упорно не подавала вида, стойко принимая эту боль и даже немного радуясь ей — ведь если болит, значит, моё тело живёт, а значит, есть надежда на выздоровление.

Я предлагала ему свою помощь, но он наотрез отказался, сославшись на то, что он сам хочет приготовить для меня завтрак. Эта его забота обо мне приятно грела моё сердце, а на губах непроизвольно появлялась лучезарная улыбка. Но мне так хотелось чем-то помочь брату, а не просто сидеть и смотреть.

— Давид, — позвала сводного брата. Тот обернулся, светло улыбнувшись мне.

— Что такое, принцесса? — спросил мужчина, а я от его обращения залилась пунцовой краской.

— Давай я тебе всё же помогу. Я не могу просто сидеть и ничего не делать. Мне неудобно, — мои пальцы теребили край футболки, и я отвела голову в сторону, смущаясь.

Ответа я не услышала, но чётко различила стремительно приближающие ко мне шаги. Полонский остановился рядом — его колени буквально касались моих онемевших ног. Я не почувствовала — увидела краем глаза. Старший брат обхватил мой подбородок двумя пальцами и повернул мою голову к себе так, чтобы мы столкнулись взглядами, и я тут же утонула в омуте его глаз. В той бездне, что разливалась в его зрачках. В его теплоте, заботе, любви — и я сейчас поняла, что это всё для меня. Для меня одной.