Несмотря на то что Деникин рос и формировался как человек, преданный монархическому строю, он не мот не чувствовать, что пришла пора перемен и что эти перемены неизбежны, так как общество в основе своей жаждет народовластия. И в то же время он был убеждён, что пока существует монархия, армия призвана охранять тот государственный строй и тот общественный порядок, который существует, что армии незачем вмешиваться в политику, а следует лишь беспрекословно и точно исполнять свой долг и приказы своих командиров. Деникин был уверен, что, если армия поступает иначе, значит, она губит сама себя и вместе с собой губит государство, которому служит.

Антон Иванович был яростным противником всяческих революций, какие бы цели эти революции ни ставили перед собой, ибо любая революция, как он полагал, — это прежде всего пожар, разрушение, своего рода «гибель Помпеи», нечто вроде урагана, сметающего на своём пути и правых и виноватых, несущего с собой миллионы жертв исключительно ради того, чтобы доказать главенство и необходимость идеологических постулатов, придуманных наивными и бесплодными мечтателями или же — что наиболее соответствует истине — тем, кто с помощью революционных потрясений вознамерился взобраться на вершину власти.

В жарких спорах с не разделявшими его мнений Деникин часто повторял один и тот же пример:

— Взгляните хотя бы на наш Петроград — это изумительное «Петра творенье». Да, в нём, как и во всей России, уйма социальных контрастов, которые не могут не потрясать душу, — роскошь и нищета, дворцы и хижины, подвалы, в которых ютится и страдает бедный люд. И вот ради того, чтобы все жители города — абсолютно все — жили во дворцах, революция решает взорвать этот город, сровнять его с землёй, и на этом месте построить совершенно новый, в котором все живут как самые настоящие богачи — и те, кто трудится в поте лица своего, и те, кто проводит дни в праздности, и те, кто ворует и грабит. А между тем жители взорванного и сожжённого города превратились в бездомных страдальцев, в беженцев, которым негде преклонить головы. Они мрут от голода и холода, от болезней и эпидемий, они прокляты Ботом и судьбой. А кто остался в живых, с мольбой и надеждой устремляют свои взоры за горизонт: когда-то там воздвигнут новый город, в котором все будут жить одинаково хорошо. Но до этого блаженного момента могут пройти века, а между тем разгорятся неизбежные войны этих жителей друг с другом за передел того имущества и богатства, которое принадлежало одним, а было отдано другим. И вдруг те, кому посчастливилось дожить до заранее предначертанного срока, с ужасом убеждаются, что нового города нет и никогда не будет...

   — И что же, вы предлагаете, чтобы всё в мире оставалось по-старому? Чтобы сохранялся строй насилия и эксплуатации? — спрашивали его озадаченные собеседники из «левых». — Так не бывает. Изменения происходят в обществе неизбежно, как это происходит и в природе.

   — Согласен, — ответствовал Антон Иванович. — Перемены; безусловно, необходимы, они вызываются самой жизнью, самим временем, но эти перемены надлежит производить без революций, без великих потрясений. Вернёмся к тому же Петрограду. К чему разрушать его до основанья, чтобы на его месте строить заново? Не разумнее ли было бы постепенно и продуманно сносить пришедшие в негодность дома, строить новые и переселять в них тех, кто живёт в подвалах, кто за свою жизнь натерпелся от наводнений нашей своенравной Невы, — иными словами, не разрушать, ибо для этого ума не надобно, а строить, ремонтировать и исправлять.

   — Дома-то новые построить — не велика затея, хотя и это предприятие осуществимо лишь в том случае, ежели государственная казна не пуста. Но вот кто перестроит человеческие души? Тут без революции, без революционной идеологии не обойтись! — не сдавались «левые» спорщики.

   — Ну почему же? — не соглашался Деникин. — Умы человеческие тоже не надо взрывать так, чтобы летело всё вверх тормашками. Не надо в голову человека закладывать фугасы. Надобно, чтобы все люди руководствовались лишь единственной идеологией — идеологией разума и чести.

   — А кто без революции отдаст свои богатства, да ещё добровольно? — следовал ехидный вопрос.

   — А не надо ни у кого отбирать богатства, если они нажиты честным путём, если богатство — не результат грабежа и махинаций. Надо принять такие законы, чтобы это богатство могло быть использовано не на пользу отдельных личностей, но во благо всему обществу.

   — Да кто же в России будет исполнять такие законы? — Тут уж Антона Ивановича пытались поднять на смех, и разговор постепенно заходил в тупик. Получался замкнутый круг: и с революцией плохо, и без революции не обойтись.

Деникин хорошо понимал, что в новых революционных условиях, перейди он на сторону восставшего народа, ему была бы обеспечена карьера на новом военном поприще, как обеспечили её себе такие военные, как, скажем, Тухачевский или Сытин. Но, раздумывая над выбором пути, Деникин всякий раз отвергал такую возможность, прежде всего потому, что всегда презирал перевёртышей и перебежчиков.

Особенно его трясло на фамилии Сытин. Ещё бы! Деникин знал, что Павел Павлович Сытин был выпущен подпоручиком, впоследствии прошёл курс Академии Генерального штаба. Воевал с японцами и германцами. На русско-германском фронте командовал бригадой. Как это схоже с военной карьерой самого Деникина! А в революцию переметнулся к большевикам! Взвесил всё на весах совести (впрочем, Деникин очень сомневался, что у Павла Павловича оная имелась в наличии), пригляделся к тому, что творится вокруг, — и стал ловить царский генерал Сытин свою фортуну, как любил изъясняться Антон Иванович, «в кровавом безвременье». И поймал! Стал, пусть и не на продолжительное время, главкомом Южного фронта, да оскандалился во время наступления на белых на Балашовском направлении...

В своём походном дневнике Деникин разделил несколько чистых листов толстой общей тетради на две половины: в правой графе он записал фамилии тех генералов, кого хорошо знал лично и которые остались верны своему долгу и присяге. Здесь были: Колчак, Кутепов, Романовский, Дроздовский, Корнилов, Алексеев, Каледин, Май-Маевский, Лукомский, Марков, Мамонтов, Шкуро, Улагай, Плющевский-Плющик...

Левая половина страницы была отведена тем представителям командного состава, которые перешли в лагерь большевиков: Брусилов, Тухачевский, Сытин, Каменев, Егоров...

Из записок поручика Бекасова:

Как это ни странно, но даже во время войны нас с Любой нередко тянуло в городской театр, по крайней мере в те дни, когда мы стояли в Екатеринодаре. Шли бесконечные бои, казачьи станицы то и дело переходили из рук в руки, не было, по сути, ни одной ночи, которая обходилась бы без яростной стрельбы, но молодость с её желаниями, порой даже сумасбродными, брала своё.

Откровенно говоря, мне нравились провинциальные театры. Сравнивая их с театрами российских столиц — Петрограда и Москвы, — я обычно отдавал предпочтение театрам провинциальным, хотя многие не принимали их всерьёз или же издевательски потешались над игрой их актёров — игрой, в которой трагические коллизии преувеличивались порой до гротеска, а комедийные ситуации выглядели шутовскими, балаганными. Естественно, в провинциальных театрах не было роскошных декораций, не было той торжественности, какая ощущается в театрах столичных (при этом мне приходило на ум «театр уж полон, ложи блещут...»), и, главное, здесь не выступали театральные труппы, уже прославившие себя как в России, так и за её пределами, не звучало громких имён артистов, которых принято считать звёздами сцены. Зато здесь, на провинциальной, часто бедной и даже убогой, сцене всё было, на мой взгляд, человечнее, бесхитростнее, проще, и даже чрезмерная наивность, банальность, а иной раз и чрезмерная пошлость, рассчитанная на непритязательный вкус, тем не менее притягивали к себе чем-то земным, таким, как это и было в подлинной жизни. Здесь не было постоянной труппы, одни заезжие актёры сменяли других, и это тоже приближало театр к реалиям человеческой жизни, в которой тоже, уж не знаю, на радость или на беду, всё меняется с большой скоростью, таит в себе атмосферу непостоянства и причудливой смены чувств.