Потрясение это исходило не столько от сознания того, что Белая армия разбита и уже никогда не сможет возродиться, и даже не от того, что я испытывал постоянные муки совести, понимая, что предал революцию — ту самую революцию, в которую в своё время поверил и которой намеревался честно служить, а на поверку оказался её противником, переметнувшись к Деникину. Моя трагедия заключалась ещё и в том, что проклятый Новороссийск отнял у меня Любу, ту самую Любу, которая стала неразрывной частью меня самого и без которой всё, что происходило на этой земле, стало мне совершенно ненужным и постылым...
А дело было в том, что в этом самом Новороссийске Любе волею судьбы было суждено стать матерью, и роды ожидались со дня на день, если не с часу на час. Естественно, о помещении Любы в родильный дом не могло быть и речи по той простой причине, что город был парализован: не было света, а часто и воды. Родильные дома не функционировали, а те больницы, которые чудом сохранились, были до отказа забиты ранеными.
Мне удалось поместить Любу в частном доме недалеко от моря, у хозяйки, которая показалась мне заслуживающей доверия. Это была пожилая интеллигентная дама, к счастью сведущая в медицине. Она заверила меня, что сумеет принять роды, и я заранее хорошо заплатил ей, отдав почти все наличные деньги.
Казалось бы, всё складывалось благополучно. Я надеялся, что Люба успеет родить до нашего отплытия из Новороссийска. Но всё произошло иначе.
Настал день, когда Антон Иванович объявил мне, что не далее как завтра наш корабль снимется с якоря. И я вынужден был ему открыться: до этого момента, прекрасно понимая, какими тревогами и заботами охвачен Деникин, я не решался рассказывать ему о беременности Любы (она всё предусмотрела, чтобы не попадаться ему на глаза) да и вообще о своих сугубо личных делах. Но сейчас у меня не было иного выхода, как рассказать ему всё.
Я ожидал, что Деникин, узнав о моём положении, выразит неудовольствие и выскажется в том духе, что мне следовало бы прежде всего думать головой, а не подчинять себя «инстинктам», да ещё с такими последствиями. Однако Деникин, выслушав, посмотрел на меня тем взволнованным и трогательным взглядом, каким в такой ситуации посмотрел бы на своего непутёвого сына любящий отец, и мягко сказал:
— Возьмите себя в руки, Дима. Я вовсе не осуждаю вас, голубчик. Конечно, всё это не вовремя и некстати, но что поделаешь — даже война не может противостоять жизни во всех её проявлениях. Значит, знамение Господа! И потому не надо роптать. Надо действовать! Берите мою машину, срочно перевозите жену на корабль. Ничего страшного, родит в море. Ксения Васильевна ей непременно поможет, она у меня мастерица на все руки. — Он помолчал, видимо подыскивая те слова, которые были бы способны хоть чуточку ободрить меня, и наконец добавил: — И если родится дочка, назовите её Мариной.
— Так же, как вашу дочку? — Я был настолько благодарен ему, что готов был встать на колени.
— Выходит, как мою. И станут они подружками. Но прошу вас, не теряйте времени, каждая минута на счету.
Деникин тут же вызвал адъютанта и велел ему сопроводить меня в поездке за женой. Я горячо поблагодарил, и мы поспешили к машине.
С трудом протискиваясь сквозь толпу бесновавшихся людей и рискуя быть задавленными, мы всё же сумели наконец добраться до автомобиля, стоявшего во дворе одного из ближних домов.
Вскоре мы повернули на улицу, что пролегала параллельно набережной и где стоял тот самый дом, в котором находилась Люба. Я уже собрался было, не ожидая, пока автомобиль остановится, выпрыгнуть из него и устремиться к подъезду. И тут едва не потерял сознание. Дома не было! В небо, по которому мчались гонимые ветром чёрные тучи, торчала лишь голая, обожжённая пламенем кирпичная печная труба, а всё, что прежде было домом, представляло собой огромную груду головешек и смрадно дымивших обгорелых досок.
Проклятие! Я схватился за голову: это кара, посланная на меня свыше! Неужто и Люба, до боли сердечной любимая Люба, тоже превратилась в пепел?! Сомнений быть не могло: в пламени пожара сгорел именно тот дом, в котором она была, хотя все соседние дома были целёхоньки!
Выхватив револьвер, я приставил его к виску, намереваясь нажать на курок: жизнь потеряла для меня всякий смысл! Но капитан, адъютант Деникина, схватил меня за руку и сжал с такой силой, что пистолет выпал и глухо стукнулся о сиденье.
— Вы с ума сошли! — Лицо его перекосилось от ужаса. — Может, ей удалось спастись, надо расспросить соседей, свидетелей. Будьте же благоразумны, Дмитрий Викентьевич!
Слова адъютанта, которые я слышал будто во сне, тем не менее на какое-то время отрезвили меня. В самом деле, ведь ничего не известно, может быть, Любе удалось спастись!
Адъютант спрятал мой револьвер в карман френча, и мы побежали к дому, находившемуся рядом с пепелищем. Мы долго и тщетно пытались докричаться до кого-либо из живущих в этом доме, пока наконец к калитке не вышла опирающаяся на костыль старуха в чёрном платке, надвинутом на самые глаза. Она подслеповато уставилась на нас, в маленьких бесцветных глазках её был страх.
— Бабуля, — обратился к ней адъютант, — не знаешь ли ты, живы ли твои соседи после пожара?
— Что? Что? — Старуха испугалась ещё сильнее, морщинистые руки её задрожали, по всему было ясно, что она повидала на своём веку немало трагического.
— Где люди, которые жили в сгоревшем доме? — почти закричал я.
— Сгорели все, сгорели! — вдруг истерично взвизгнула старуха. — И все сгорят! И вся Россия сгорит! — И она суматошно замахала на нас костлявыми руками, будто проклиная за какие-то совершённые нами грехи.
Я хотел было броситься на поиски других соседей, чтобы всё-таки докопаться дог истины. Но капитан заторопил меня:
— Мы опаздываем, уже непозволительно опаздываем! — горячо кричал он мне едва ли не в самое ухо: я чувствовал, что глохну и слепну от навалившегося на меня горя. — Антон Иванович велел быстрее — туда и обратно!
Не помню, как я оказался в машине, не помню, как мы доехали до пристани. Помню лишь, как с палубы миноносца нам что-то кричали, размахивали руками. Я потерял сознание...
Потом уже я узнал, что последними покинули Новороссийск Деникин и Романовский со своим штабом. С ними оказался и я. Один, без своей Любы.
Я не хотел знать, где мы и куда плывём. Я проклинал и эту нелепую войну, и белых, и красных, и свою собственную судьбу...
И конечно, я не знал, что Антон Иванович Деникин, запёршись в своей каюте, пишет в эти минуты следующие строки:
«Контуры города, берега и горы обволакивались туманом, уходя вдаль... в прошлое. Такое тяжёлое, такое мучительное...
Сердцу бесконечно больно: брошены громадные запасы, вся артиллерия, весь конский состав. Армия обескровлена... Всему конец!
Часть II
СТРАННЫЙ ЭМИГРАНТ
Ветреный век мы застали, Лира!
Ветер, в клоки изодрав мундиры,
Треплет последний лоскут шатра...
Новые толпы — иные флаги!
Мы ж остаёмся верны присяге,
Ибо дурные вожди — ветра.
Марина Цветаева
1
Из записок поручика Бекасова:
На броненосце, чтобы хоть как-то заглушить тоску по теперь уже далёкой России, по Любе, судьба которой так и осталась для меня загадкой, я, порывшись в корабельной библиотеке, разыскал жизнеописание Мальборо. Без особого желания и любопытства с помощью словаря я вчитывался в сухое, но патетически возвышенное изложение жизни и полководческой деятельности этой знаменитости.
